Часть I
Как тяжело подыматься по утрам!
Михаил Николаевич, как всегда, проснулся рано. Очень рано. Он лежал и слушал, как тяжело и гулко стучит сердце в груди. Его сердце! Его? Этот чужой и причиняющий столько неудобств и, более того, страданий моторчик – его сердце? Болей, впрочем, не ощущалось, и это был хороший признак. Но, все-таки, сердце стучало, нет, молотило. Михаилу Николаевичу стало страшно, как бывало, когда приходил и мешал этот противный стук. Страх смерти внезапно возник и почти парализовал его. Так случалось часто, и Михаил Николаевич сумел этот страх отогнать. Он ведь еще не стар, шестьдесят девять всего, да и врачи говорят, что ничего особенно страшного не происходит.
Но это была его жизнь, а ею Михаил Николаевич дорожил безмерно.
Он привычно нашарил на столике таблетку, сунул ее в рот и разжевал. Немного погодя, сердце успокоилось, и можно было просто полежать-помечтать о чем-либо. Собственно, даже не о чем-либо, так как мечта у него всегда, вот уже на протяжении десятков лет, была одна и та же.
Вот, мечталось, приносят ему сумку полную монет, причем, отдают ее за бесценок. Кто приносит? Это ему было совершенно безразлично, на размышления об этом не стоило тратить времени. Еще он иногда пробовал думать о том, откуда эта сумка берется, но так ничего и не придумал. Вот принесли сумку и все! Может это клад, может чья-то, давным-давно забытая, коллекция. Второе было предпочтительней, так как все, известные ему клады русских монет, найденные в Одессе, датировались концом восемнадцатого – началом двадцатого года. Ничего интересного! Хотя… Ладно, пусть будет коллекция, ставшая кладом, найденная какими-то кретинами и, как говорилось, принесенная ему за бесценок. Хотя, что, какую сумму, собственно говоря, можно считать бесценком. К тому же совершенно неизвестно, что там будет.
Михаил Николаевич так отдавался мечте, что совершенно искренне мучился и негодовал. Более того, он с давних пор знал сумму, которую платить будет за эту коллекцию-клад.
Потом Михаил Николаевич медленно открывал сумку. Да, да, именно сумку! Он даже знал, как она будет выглядеть. Кожаная, желто-коричневая, похожая на докторский саквояж, но с двумя ручками и двумя же хитрыми замочками.
Итак, сумка открыта, а в ней монеты! Множество, тщательно завернутых в пергамент столбиков. Он лихорадочно срывает с первого попавшегося столбика пергамент, а в нем Петры! Полновесные рублевики Петра Первого, покрытые благородной, ровной серой патиной. Их в столбике много – штук тридцать! И все разные! Есть «орловики»[1], есть «матросики»[2]. «Матросиков» больше, а главное, все монеты в отличном, чуть ли не в штемпельном состоянии. Петры, Петры, Петры… В латах и без, с ветвью на груди и без нее, с буквами под орлом и без них.
А где «молодые Петры»[3], а где «солнечники»[4]? – Искренне недоумевает Михаил Николаевич. Потом вспоминает, что в сумке еще много монет и успокаивается.
Взяв один из рублевиков, он сжимает его в кулаке. Холодный серебряный кружок быстро согревается в сжатой ладони. Какое счастье! А ведь предстоит еще радость работы с каталогами, регистрация каждой новой для коллекции монеты, а они наверняка будут. Вот их сколько!
Но надо же, наконец, рассмотреть монету.
Михаил Николаевич разжимает ладонь. Она пуста. Нет никакой монеты! И сумки нет! Но мечта так захватила его, так не хочет отпустить! И это в который уже раз. Почитай всю жизнь.
Сколько монет прошло уже через его руки, сколько навсегда осело в его коллекции. Тысячи! А мечта оставалась и, видимо, останется с ним до конца.
* * *
Конец войны ознаменовался для Миши многими радостными событиями. Во-первых, вернулся отец! Он закончил войну где-то под Кенигсбергом в должности командира отдельного саперного батальона и в звании майора. В Одессу отец прибыл уже в июне 1945 года, месяцем раньше приехали из эвакуации Мишка с матерью. Возвращение домой тоже было огромной радостью.
Не то, чтоб в небольшом узбекском городке Ургенче им было плохо, наоборот и жилье у них было нормальное, и еды хватало, и хозяева, семья Джуманиязовых, относились к ним прекрасно. Друзей у Миши там тоже было много. Местные хорезмские ребята, такие же, как он эвакуированные со всех концов страны. В общем небольшой, но очень дружный интернационал. Мать работала главным технологом на швейном комбинате, они получили офицерский аттестат отца, так что их маленькая семья ни в чем не нуждалась, наоборот, помогали, чем могли, другим.
Но так хотелось домой, в Одессу! Мишка все уши прожужжал товарищам, рассказывая о море, бульваре, о Дерибасовской, Привозе и, конечно, о театре, называя его лучшим в мире. В его мечтах Одесса становилась много-много краше той, встревоженной и разбитой, которую они покинули почти четыре года назад.
И вот они дома! Жилье их, на счастье, не очень пострадало. Мебели и книг, правда, почти не осталось. Стопили, наверное. Но стены, крыша были целы, а окна… Да какие окна нужны летом?
Поставили на кирпичи дверцы от шкафа, положили сверху матрасы. Посуду привезли, примус тоже. А еще, на прощанье, им подарили узбекские друзья множество продуктов. И рис, и курагу, и изюм, там его называли смешным словом «кишмиш», и большие куски желтого узбекского сахара. А сушеные дыни, а белая плоская и круглая косхалва? Им и не увести бы все это, но директор комбината устроил их в воинский эшелон, отправлявшийся на Украину. Так и доехали.
Сами понимаете, в Одессе они не нуждались. К тому же, привезенное можно было менять на хлеб и картошку, так что еды хватало. Мать сразу же устроилась на работу в какой-то закрытый институт, отец начал, как и до войны, строить мосты. По тем временам, в семье был достаток, так что обустроились, обставились довольно быстро. В доме снова появилась мебель, хорошая посуда. С войны отец приволок огромный радиоприемник «Telefunken», который ловил множество станций, так что и музыки хватало на именины, праздники всякие.
Наступило счастье! Вся семья собиралась за столом, приходили друзья родителей, в доме было весело и шумно.
Отец привез с войны много всяких хороших и нужных вещей. Кроме всего прочего, Мишке досталась коробка с монетами. Но это были не те сине-серые фашистские пфенниги, которые Миша с друзьями охотно и с мстительным чувством клали под поезд или под трамвай. Это были, даже не царские пятаки, с расплющенными от частой игры в орлянку или стеночку гуртами. Нет, это были настоящие монеты!
Солидные серебряные рейхсмарки с толстым канцлером Гинденбургом, кирхой или Мартином Лютером на лицевой стороне. Были и, еще большие по размеру, пятимарочники с профилями разных кайзеров, орлами, всадниками. Еще были широкие и увесистые латвийские латы с красавицей на аверсе, монеты Эстонии, Финляндии. А еще серебряный рубль с портретом Императора Николая II и пушистым орлом на обороте. Вот эта-то монета и полюбилась Мишке больше всего. Он, даже, спать с ней ложился, кладя монету под подушку. Надо сказать, что привычка эта осталась у него навсегда. Каждая новая, полюбившаяся монета ночевала какое-то время у него под подушкой. Потом ее сменяла другая.
Но это было уже поздней. А сейчас? А сейчас в душе его начала зарождаться страсть, поглотившая, впоследствии, его полностью. Общительный и не жадный он, тем не менее, никому не показывал свои монеты, но часто, в укромном месте, снова и снова перебирал их, рассматривал, согревал в руке. Хотя, это не была еще коллекция, но это было ее начало.
* * *
Начало восьмого. Пора вставать. Михаил Николаевич медленно опустил ноги на пол, нашарил тапочки, надел их. Потом еще несколько минут посидел, собираясь встать. Резко подыматься было нельзя, иначе все начинало кружиться, ноги подкашивались, а к горлу подступала противная тошнота. Поэтому, вставал он медленно, осторожно, все время ожидая возобновления противного «буханья» в груди. Но, к счастью, его не было. Михаил Николаевич потащился в ванную, умылся, потом медленно переместился в кухню для завтрака.
За завтраком он позволил себе, кроме привычной овсянки, еще бутерброд с колбасой. День предстоял нелегкий. Нужно было идти за продуктами. Идти не хотелось, но продукты вышли, а он и так питался скудно и экономно.
За один раз он мог унести мало, килограмма два-три, реже немного больше. Это вынуждало его чаще ходить на базар, а это было тяжко и хлопотно. Замкнутый круг!
Поев, Михаил Николаевич пошаркал к окну и долго изучал градусник. На градуснике было плюс шесть, но светило солнце и следовало ожидать потепления. Стало быть, можно было надеть более легкое, демисезонное пальто. Михаил Николаевич любил смотреть в окно. В свое время, он вычитал у какого-то поэта строчки:
Взгляд из окна, почти всегда, завистлив…
Но только сейчас, когда выходы из дома стали серьезной и докучливой проблемой, сумел их оценить.
Михаил Николаевич любил, уютно привалившись к подоконнику, смотреть вниз, на улицу, на прохожих. Он все замечал, по привычке анализировал, делал выводы. Он никогда не знал, насколько его выводы справедливы, но это развлекало его. Окна его комнаты выходили на улицу, а окно кухни во двор. Вот это-то окно он любил больше всего. За долгое время наблюдений, сложился определенный стереотип поведения и привычек наблюдаемых. Вот и один из них. Типичный бомж! Тем более что, кажется, так оно и есть. Одет в обноски, в руках большие пластиковые сумки. За добычей пошел. Михаил Николаевич знает, что часов в десять, пол одиннадцатого тот вернется с полными сумками, переоденется, а потом, уже более прилично одетый, снова куда-то уйдет. Наверное, на базар. Михаил Николаевич уже несколько раз встречал его там и всегда этот тип что-то кому-то таскал. Видимо, этим прирабатывал… Вспомнив о базаре, Михаил Николаевич, с большим сожалением, отлип от окна и стал собираться.
Перед выходом из дома он залез под подушку и извлек оттуда монету, которую только-только приобрел, хотя гонялся за ней годы и годы.
В его ладони лежал серебряный кругляш-монета. На аверсе ее, на картуше, обрамленном орнаментом, написано было:
– Не нам, не нам, а имяни твоему.
Собственно, такая надпись была типичной для всех Павловских рублевиков. Зато, на лицевой стороне над маленькими буквами П, расположенными крестообразно, была надпись – ефимок! Внизу был год – 1798. Да, да, это был редчайший, пробный Павловский ефимок, так и не вышедший в обращение – мечта, обычно неосуществимая, любого настоящего нумизмата, чьей темой является Россия.
Вот уж не было бы счастья, да несчастье помогло, причем чужое. У обладателя этой монеты беда стряслась и не малая, вот и отдал монету, причем гораздо дешевле, чем хотел. Михаил Николаевич знал его обстоятельства, вот и уперся рогом. Выторговал-таки свое!
Монета лежала на ладони и не ладонь согревала ее, а, казалось, от монеты исходит тепло, согревающее руку.
Михаил Николаевич открыл шкаф, вытащил из задней стенки, одному ему известный гвоздик, потом отодвинул широкую доску в сторону. Прямо в стену за шкафом был вделан большой сейф. Он и соблазнился-то этой квартирой из-за этого железного ящика, ибо сама квартира была так себе. Зато в сейфе можно было надежно хранить свои сокровища. Помнится, при покупке он еще выторговал тысячи полторы, за которые тут же купил довольно необычный рублевик Екатерины Первой, прозванный «сорочий хвост» из за хвоста орла монеты, прямые перья которого, и вправду, напоминали хвост сороки. Монета была не идеальной по состоянию, но довольно редкой. «Приехала монета» из Москвы. Вот где у Михаила Николаевича концов было выше крыше. В основном, конечно, такие же, как он старики. Держались они в столице, правда бывшей, спаянно, никого в свой круг не допускали, обмены и купли-продажи проводились, в основном, только между своими. Так что о монете узнал он заблаговременно и купил, конечно. Правда, давно это было. Года четыре назад. Та еще эпопея была с передачей денег, получением монеты. Вот где нервы себе потрепал! Все, ведь, через чужих людей. Но все обошлось, и Катя лежит себе, в предназначенной ей ячейке.
Очнувшись от воспоминаний, Михаил Николаевич обнаружил себя стоящим в шкафу перед сейфом с ефимком, зажатым в кулаке. Он запер монету в сейф, закрыл шкаф. Успеет еще налюбоваться. Пора идти, а мысли о монете сделают дорогу приятней.
* * *
Как приятно, вернувшись из школы и переделав нехитрые домашние дела, выскочит во двор! Последнее время, Миша шел во двор или в школу, набив карманы всякими азиатскими сладостями. Не для себя! Ребята охотно отдавали за сахар или, там, халву имевшиеся у них монеты, про себя считая его чокнутым. Постепенно слава о том, что есть такой дурачок, который отдает за монеты еду, распространилась довольно широко. Иногда, к нему очередь стояла. Он брал все! Еще не умея, не зная как отличит одну монету от другой того же года, инстинктивно он понимал, что такие отличия имеются, а разобраться с ними он сможет и поздней, когда ума наберется. Брал он и ордена, брал, правда, менее охотно и бумажные деньги. Все это надежно оседало у него в коробках, коробочках, сверточках, надежно хранимых в ящике письменного стола. Не было дня, чтоб он не извлекал какие-то монеты и не разглядывал их, порою, часами.
Узнав, что на развалах Староконного рынка можно добыть медали и монеты, он стал ходить и туда. И не напрасно.
Однажды ему повезло. Проходя по книжному ряду, он увидел, нет, почувствовал, что надо остановиться. Среди книг лежал нестандартный томик с оборванной обложкой. И хорошо, что обложки не было! Ибо на титульном листе Миша прочел:
«Мигунов И.В. Каталог редких русских монет с 1699 по 1912 год.»
Увидев, что парнишка заинтересовался книгой, продавец заломил за нее неслыханную цену. Но не на того напал! И, хоть все дрожало от нетерпения у него внутри, Миша торговался долго и истово.
Книгу он, конечно, купил и помчался домой. Разбираться. Сделать это было просто. Потом он пытался найти в каталоге хоть одну из, имевшихся у него монет, но не нашел. Но не огорчился. Он впервые держал в руках книгу, посвященную монетам! С тех пор книга эта читалась-перечитывалась им ежедневно, а найти, хоть одну, монету, описанную в книге, стало его мечтой, более того – целью.
На Староконку он теперь ходил за книгами и за монетами, но, если монеты он покупал там регулярно, то книг больше не попадалось. Но Миша не терял надежду.
Вообще, Миша подозревал, вернее, был уверен, что в городе есть еще немало собирателей, но познакомиться с ними не стремился, справедливо полагая, что на данном этапе, он, вероятнее всего, станет жертвой какого-нибудь обмана.
Цену той или иной монеты он еще не знал, не знал, даже, как к ней, цене этой подступиться. У Мигунова он видел, что некоторые медные монеты стоят дороже серебряных и, даже, шутка ли, золотых. Так что ценить монету по металлу, из которого они были сделаны, было нельзя. Так же и по годам. Монеты более поздних годов могли стоить дороже более ранних. Почему? Он этого не знал.
Полгода спустя, он выменял на что-то пятак Екатерины II 1791 года, который, к радости неописуемой, нашел в каталоге Мигунова.
Это было счастье! И это было начало! Ибо теперь он твердо знал, что станет собирать. Россию, конечно, только Россию со всем многообразием ее монет, металлов, из которых монеты эти сделаны. Всех императоров и царей… В общем, все, все! Более того, определившись с темой своего собирательства, он мог исключить из коллекции множество монет, которые, впоследствии, смогут стать его обменным фондом. Но это потом, когда он сможет общаться с настоящими коллекционерами. Смешной, ему и в голову не приходило, что у настоящих коллекционеров его обменный фонд особого восторга не вызовет. Лучшее, что там было – это монеты Германии, но в те времена, этого добра было навалом у многих.
В чем ему еще повезло, так это в том, что в его, довольно состоятельной, по тем, конечно, временам, семье его страсть поощряли. Не гоняет по улице, учится хорошо, сидит, читает, сокровища свои рассматривает. Что еще родителям нужно?
Благодаря этому у него всегда были карманные деньги, а когда они заканчивались, то родители, не сговариваясь, подсовывали ему еще. Еще раз повторю: семья не нуждалась.
* * *
Семьи у Михаила Николаевича, как вы уже сами догадались, не было. Вернее, сейчас не было. Жена ушла от него уже очень давно. Ушла вместе с сыном. (Это была некрасивая и болезненная история. Я расскажу о ней в свое время.)
Михаил Николаевич не знал в точности, где они, что с ними. Слухи какие-то доходили, что жена умерла несколько лет назад. Но это были только слухи, и верить им или не верить он не знал. Сын не поддерживал с ним никаких отношений, несмотря на то, что Михаил Николаевич предпринимал кое-какие попытки к сближению.
Ну, да ладно. Итак, семьи у него не было и все, буквально все приходилось делать самому. Если бы не это, то он был бы полностью счастлив, ибо монеты давно уже заменили ему семью и друзей, горькие стариковские мысли, все-таки посещавшие его иногда, гнал он от себя, причем, обычно, ему это удавалось довольно легко.
Но есть, пить, покупать одежду, лечиться, наконец, было необходимо. Кроме досадных не целевых расходов, это чревато было необходимостью выходить из дома. Во-первых, каждый год это становилось все трудней и трудней, а во вторых, он не любил надолго оставлять свою коллекцию. Он боялся воров, грабителей, пожаров – всего, что, хоть как-то, могло угрожать его монетам.
Надев ботинки и пальто, Михаил Николаевич взял старую, давно и исправно служащую ему, кошелку и направился к двери. Дверь в его квартиру была тяжелой, бронированной, снабженной четырьмя замками. (Надо ли говорить, что и окна его квартиры были забраны решетками?) Вот на что он денег не пожалел! Отпирание и запирание двери занимало уйму времени. Ну и пусть.
Перед тем, как выйти, он, накинув цепочку и приоткрыв дверь, долго изучал лестничную клетку. Знаменитого и великого московского коллекционера Мошнягина ограбили именно при выходе из дома, втолкнув обратно и связав, и Михаил Николаевич хорошо помнил об этом. Убедившись, что парадная пуста, он вышел и тщательно, в одному ему известном порядке, закрыл все четыре замка. Теперь, не зная этого порядка, открыть дверь, даже имея ключи, было невозможно. Потом медленно, держась за перила, он спустился вниз. Весенняя улица встретила его шумом и солнцем. Тем не менее, было немного прохладно, он поежился, поправил шарф, так, чтоб тот закрывал горло, и направился в сторону базара.
Путешествия на базар всегда отнимали уйму времени! Надо было обойти все ряды, всюду узнавая цену, выискать, что и где подешевле, поторговаться. И так при каждой покупке!
Покупал он, как я уже говорил, немного, столько, сколько смог бы донести. Сначала травы, потом овощи, потом уже мясо. Овсянку он тоже приобретал на базаре, с машин. Можно было, конечно, покупать ее в магазине возле дома, но там она стоила на двадцать копеек дороже.
Слава Богу, деньги, хотя разве гривна это деньги, у него еще были. Иначе пришлось бы тащиться в обменный пункт к дому Попудова, где курс доллара всегда самый высокий.
Вот долларами Михаил Николаевич нафарширован прилично. Уже издавна все сделки свои по продаже монет, наград и прочего он проводил только за валюту. Хотя, покупать всегда норовил за гривны. И на этом немного выгадывал.
Идя по базару, он всегда глядел под ноги, не стесняясь поднять картофелину или луковицу. Покупая мясо, он предпочитал обрезки, которые стоили много дешевле. И разрезать при готовке не надо. Изредка он баловал себя, когда считал, что заслужил, яблоками или каким-нибудь другим лакомством. Сегодня был именно такой день, и он выложил целых полтора рубля за пол кило яблок и, более того, еще полтинник за лимон. Кутить, так кутить!
Медленно, с остановками для отдыха, доплелся он до дома, кряхтя и тоже отдыхая, поднялся по лестнице. На площадке никого не было и он, доставая из разных карманов ключи, отпер дверь.
Войдя, он тщательно запер квартиру изнутри и присел на скамеечку, стоящую у двери, чтоб передохнуть. Отдохнув, он разделся и начал аккуратно раскладывать провизию по местам, давно для нее определенным. Затем Михаил Николаевич вымыл яблоко, разрезал его на кусочки и принялся есть. Ел он, сидя у окна, медленно, смакуя, получая удовольствие и, тем самым, оправдывая, хоть частично, расходы.
Съев яблоко, он тщательно помыл руки, ибо предстояло продолжить знакомство с Павловским ефимком. Михаил Николаевич достал монету, в очередной раз полюбовался ею, потом начал отмечать ее во всех, имеющихся у него каталогах. При этом он тщательно сличал свой экземпляр с иллюстрациями аналогичных монет. И нашел! Подобный экземпляр, ну точь-в-точь, был в знаменитой коллекции Великого Князя Георгия Михайловича! Это добавило ему радости и он, отложив монету в сторону, позволил себе еще яблоко.
Потом, опять вымыв руки, он положил ефимок под подушку и прилег отдохнуть.
И снова, как всегда, не то в полусне, не то в полугрезах, явилась ему знакомая сумка, набитая монетами.
* * *
Монеты в Мишином собрании прибавлялись. Все карманные деньги, рубли, выдаваемые родителями на завтраки в школе, мелочь, остававшаяся на сдачу от разных покупок, уходили на монеты. Бумажные деньги тоже попадались, иногда пачками. Все это было, пока, бессистемно, хотя русские монеты он уже выделял.
Тут ему еще раз повезло. Он приобрел там же на Староконке еще один каталог. Автором этой книги был какой-то В.И.Петров. В каталоге были описаны все русские монеты, начиная с Петра Первого и по 1900 год. Теперь он пропадал за этой книгой, классифицируя по ней свои сокровища. Его потрясло обилие существовавших монет, но не остановило, а лишь раззадорило. Он терпеливо выискивал в каталоге имевшуюся у него монету и, найдя, соответствующее ей описание, ставил рядом карандашную точку. Несколько раз случалось так, что, имевшаяся у него, монета не подходила под описание. Такие монеты он выделял особо, занося их описание в особую тетрадочку. К описанию он приштриховывал и саму монету. Миша сообразил, что каталог Петрова, имевшийся у него, хоть и обширен, но, видимо, не полон.
Время шло и поток монет, не то, чтоб иссякал, но новые экземпляры ему попадались редко. К тому же, у него появились конкуренты. Его увлечение, естественно, не прошло незамеченным ребятами, и многие из них тоже стали собирать монеты. Кто всерьез, а кто для того, чтоб перепродать их желающим. Спрос рождал предложение.
Сначала он расстроился, а потом, подумав, решил, что так даже лучше. Теперь можно было выменивать у ребят-собирателей нужные ему экземпляры, не утруждаясь их поиском. Он никогда не подавал вида, что хочет выменять ту или иную монету, приценивался совсем к другим, а нужную старался взять в виде довеска. У него было солидное преимущество – он знал, чего хочет и, более того, благодаря каталогу, уже мог составить для себя сравнительную ценность монет. Тем более, что, определившись с темой своего собирательства, он стал обладателем солидного обменного фонда.
Что касается бумажных денег, то на них принято было играть в карты, причем по номиналу. Так сорока рублевая керенка стоила столько же, сколько и четыре красных царских десятки. Миша уже прекрасно понимал, что эти самые керенки, попадавшиеся целыми листами, стоят гораздо меньше, чем, например, одесские деньги. Картами он не увлекался, но, увидев на кону какую-то нужную или неизвестную бумажку, садился и играл до тех пор, пока она не переходила к нему. При этом он мог проиграть тысячи, что, в свою очередь, делало его весьма желанным партнером.
Самое смешное, но и в монетных обменах он слыл неудачником. Отдать, например, монету самой Кубы, за какую-то медную копейку или пятачок мог только человек, ничего в монетах не понимающий. Так считали ребята. Меняться с ним стало для них прибыльным и интересным делом. Иногда, толпой приходили! Это его радовало.
В те времена за границу мало кто ездил, кроме моряков. Его родители дружили с механиком судна, ходящего в загранку. В те времена самыми уважаемыми людьми в городе были моряки китобойной флотилии «Слава». Сам большой теплоход-матка «Слава» был флагманом целой флотилии небольших судов-китобоев. Вот на таком-то «китобойчике» и плавал друг его отца. Приход китобойной флотилии был праздником для всего города, и весь город шел в порт встречать героев моряков. В филармонии для них устраивались концерты, в которых принимали участие лучшие артисты страны и, обязательно, Тарапунька и Штепсель. (Очень популярные в то время эстрадные актеры Тимошенко и Березин.) Целую неделю, после прихода флотилии весь город праздновал. Эти праздники, а, стало быть, и флотилию ждали все! Очень ждал и Миша. Ждал потому, что отцов друг, по его просьбе, всегда привозил ему множество монет разных, по тем временам экзотических, стран. Правда, все это происходило раз в году. Но, все-таки, происходило же! Вот на эти монеты всякой там Индии, Цейлона, Борнео, той же Кубы можно было выменять все, что угодно.
Шло время, а Мишина страсть не утихала. Он собирал, где только мог, монеты, ежедневно отмечался в «букине» на Греческой площади, где изредка попадались книжки по нумизматике, по воскресеньям, раз за разом обходил развалы на Староконке. Книги он покупал все! Попадется по античным монетам – берет, по восточным – тоже, ну и, естественно, все-все по России.
Росла его коллекция, росла библиотека, рос и он сам.
Теперь это был не худой, голенастый мальчишка, а юноша.
Его ставили в пример, ибо учился он хорошо (это поощрялось материально), не курил (лишние расходы). Девушек он не сторонился, но и особо дела с ними не имел, так как учеба в школе была раздельной. Разве что во дворе. Дворовых и школьных компаний Миша не избегал, в складчинах участвовал, хотя пил спиртное мало и неохотно.
В общем, он был обыкновенным юношей из благополучной семьи.
– Такой же, как большинство, – мог бы сказать я, но, все-таки, воздержусь.
Самое интересное, что он не был скупым, как уже говорилось, охотно участвовал в складчинах, угощал, если надо было, других. Просто, такие расходы он считал нецелесообразными.
Еще он любил давать деньги в долг! Но не всем, а только тем, кто обладал чем-то, интересным для него. О долге он мог не напоминать месяцами. Отдавали – хорошо, нет – еще лучше. Но в тот самый момент, когда он точно знал, что у должника денег нет, появлялся и, смущаясь и намекая на тяжелые обстоятельства, не требовал, нет, – просил вернуть долг. Зачастую после этого, нужная ему монета оказывалась у него, в качестве компенсации.
Окончив школу, Михаил поступил в Университет, естественно, на исторический факультет. Родители были счастливы!
До начала занятий оставалось недели три. Родители охотно снабдили его деньгами для поездки в Москву.
Ехал он в плацкартном вагоне, так как рассудил, что где, где, а в Москве, монеты должны быть в изобилии и лишние деньги не помешают.
Остановился он у родственников матери. С первых дней он бродил по Москве в поисках не столько достопримечательностей, сколько магазинов, где продают марки, ибо там, где продают что-то коллекционное, должны быть и сами коллекционеры. Рассуждение нехитрое, но верное, оправдавшееся уже на третий день. Обилием материала он был поражен! Цены были не высокие, но с его скромными деньгами особо разгуляться было нельзя. Тем не менее, деньги он растратил быстро. Едва осталось на билет обратно.
Самое главное, что в записной книжке у него появились адреса и, редкие тогда, телефоны москвичей, подверженных одной с ним страстью.
Дорогой он думал о том, что пора и в Одессе «выходить в люди», искать коллег.
Но вышло по-другому. Через несколько дней, едва успев налюбоваться привезенными сокровищами, Миша впервые отправился в Университет, свято уверенный в том, что, буквально с первого дня, начнет приобретать знания, так необходимые ему в нумизматике. Увы, в первый же день им объявили, что все студенты младших курсов отправляются в колхоз на уборку урожая.
Не удивляйтесь, в те времена было принято использовать студентов, реже школьников, работников всяких исследовательских институтов для различных сельхозработ. Убирали свеклу, подсолнечник, фрукты, овощи, даже хлопок. Еще раз не удивляйтесь, в те времена и хлопок тут произрастал.
Так что, ничего особенного в том, что студенты городских ВУЗов, да что там ВУЗов – консерватории! – очутились на сборе урожая в селах области, не было.
В чем Мише со товарищи повезло, так это в том, что попали они в большое село. Кроме их курса в это село попали еще первокурсники, вернее, надо сказать – первокурсницы филологического факультета.
Колхоз, куда они попали, был, по крайней мере, крепким, так что они не голодали. (Надо в скобках заметить, что подобное случалось редко.)
Каждое утро, я бы сказал очень раннее утро, в то время, когда сами колхозники, навьюченные мешками и корзинами, с боем рассаживались в грузовиках, чтоб ехать в город на базар, студенты выходили на работу. Работу распределял вечно пьяный бригадир. Распределив студентов по участкам, он исчезал. Наверное, шел опохмеляться.
Различие между полами не делалось, поэтому и парни, и девушки пахали на одних и тех же делянках, причем с рассвета до заката.
В те времена порядки были строгими, так что отлынивать от работы, как-нибудь сачковать никому и в голову не приходило.
Первое время, студенты, закончив работу, еле доползали до общежития и, поев, падали на топчаны и засыпали. Выходных не было!
Постепенно молодость брала свое. Рано или поздно все, не исключая и самых хилых, привыкли и стали по вечерам выбираться в кино, его крутили дважды в неделю, и на танцы. Не обошлось без серьезных стычек с аборигенами, но студенты постоять за себя умели и после двух-трех серьезных драк, типа «стенка на стенку», их оставили в покое.
На танцах студенты держались слитно. После танцев парни шли провожать девушек в их общежитие. Как-то так получалось, что большая группа вышедшая с танцев, в процессе пути таяла, разбиваясь сначала на группки, потом на пары.
И пошли-поехали веселые и, обычно, краткосрочные студенческие романы. Вы, конечно, знаете, как это бывает, или было с вами…
Совершенно неожиданно для себя и герой мой оказался вовлеченным в такой вот роман. Правда, роман этот оказался не краткосрочным. Его избранницу звали Марина, и была она первокурсницей филологического факультета.
Роман этот продолжился и в городе, куда они вернулись только к ноябрьским праздникам.
В Университете нагрузка навалилась та еще!
Преподаватели стремились наверстать пропущенное время и «грузили» студентов, как могли. Тем и отдышаться некогда было!
Но Миша с Мариной, все-таки встречались! Они гуляли, целовались на укромных лавочках, говорили, говорили…
Вы, конечно, не поверите, но в те времена можно было безбоязненно гулять по ночному городу и никому в голову не приходило, что может быть иначе.
Итак, они гуляли, разговаривали. Им было хорошо вместе. На праздники они, как положено, примыкали к каким-то компаниям, но и оттуда стремились улизнуть пораньше, чтоб побыть вдвоем. Интересно, но Миша ни словом не обмолвился о своем увлечении монетами. Да и не до монет ему было. Лекции, семинары, коллоквиумы, встречи с Мариной, конечно… Какие тут монеты?
Сначала, он изредка приходил на Староконку по воскресеньям, но, как назло, ничего нового не попадалось. Потом посещения базара стали редкими, потом и вовсе прекратились.
Ему казалось, что эта страница жизни его уже перевернута. Коллекция лежала невостребованной месяц, другой, год, еще несколько лет. А годы летели, как секундная стрелка на часах.
* * *
Спустя час Михаил Николаевич проснулся. Опять, тяжело кряхтя, опустил он ноги на пол, посидел, потом поплелся в кухню готовить себе обед. Готовил он средненько, за годы одиночества так и не научился, но есть можно было. А он был неприхотлив.
Конечно, на имеющиеся у него деньги, он мог нанять себе домработницу, которая и готовила бы, и стирала, и убирала. Но это ему и в голову не приходило.
Он отварил мясо и, с огромным сожалением, вылил бульон. Мясные отвары, по словам врачей, были ему вредны. А врачей он слушался истово! После этого он приготовил себе на два дня постный супчик, отварил картошку на ужин.
Обед был готов, но есть не хотелось. К тому же сердце опять стало стучать глухо и неровно. Он снова разжевал таблетку и сел у окна.
По карнизу за окном, скандаля, ходили голуби, светило солнце, но ему это было безразлично.
Когда сердце успокоилось, он, почти насильно, покормил себя, вымыл посуду и вернулся в комнату.
На письменном столе лежало несколько писем, на которые надо было ответить.
Михаил Николаевич скорбно улыбнулся, вспомнив свою прежнюю переписку. На столе тогда лежало не два-три, а горы и горы писем. Давно это было… Письма приходил из десятков городов страны. Где та страна? Где те письма? Да и ряды корреспондентов сильно поредели. Кто уехал, кто умер… Остальные жили в своих, ныне совершенно независимых, государствах и, если письма туда и доходили, то обмены стали совершенно невозможны, да и покупки-продажи тоже.
Остались, конечно коллеги в Москве, Питере, других российских городах, но переписка с ними была скорее данью ностальгии. Коллеги, как и он, уже доживали свой век и встретиться им уже было не суждено.
Писали ему и из Украины. Тут дело обстояло проще, ибо соратники его путь в Одессу, когда-никогда, и осиливали. Редко, правда. Зато, появились партнеры помоложе, тех не так интересовали монеты, как разница в их цене при купле-продаже. Такие к нему наведывались чаще. Кое-что привозили, кое-что увозили… Новых людей он в дом не пускал, а прежних знакомцев опасался гораздо меньше одесситов, да и знать они не могли о размерах и глубине его собрания.
В Одессе же старых коллекционеров почти не осталось, но все-таки были и, более того, рано или поздно начинали распродавать свои коллекции, справедливо рассудив, что на тот свет их с собой не заберешь, а остаток жизни можно и прожить по-человечески. Михаилу Николаевичу это было непонятно и чуждо, но он сочувственно слушал коллег, поддакивал им.
– Говорите, говорите, а монеты продайте, – думал он в таких случаях. – Я и так хорошо живу, а семьи у меня нет, так что некому в шею меня толкать и денег требовать!
Старые коллекционеры, как и сам Михаил Николаевич, не любили и опасались молодых да ранних собирателей. Те, впрочем, платили им взаимностью.
Так что первым человеком, кому предлагались при продаже коллекции, был Михаил Николаевич. Изредка он покупал коллекцию полностью, чаще предпочитал, как он сам говорил:
– Выковыривать изюминки…
Покупка происходила после ожесточенного торга, причем у него был один дар – он всегда знал, когда нужно остановиться. Хотя, переговоры могли продолжаться долго, но, рано или поздно, вожделенная вещь оказывалась в надлежащей ячейке планшетки, запертой в сейфе.
Приходилось общаться и с молодыми. Но тем он только продавал, почти ничего не покупая. Продавал со стонами, жалобами на бедность, на трудные времена.
А продавать ему было что! За годы и годы скопилось столько ненужного ему материала! Некоторые, вовсе не банальные, экземпляры были у него десятками. Монеты эти стоили за границей довольно большие деньги, вот молодые и шастали туда сюда. Эх, ему бы их годы!
Сущим наслаждением для него было читать зарубежные аукционники, выискивать за какую цену ушли редкости, аналогичные которым были у него. Суммы получались фантастические, и он был счастлив.
Он теперь никогда не продавал монеты на большие суммы сразу в одни руки. Одному продаст на сотню другую, другому, третьему. И все по секрету, тишком. Молодые между собой не очень-то делились источниками монет, хотя все, как один, считали его старым нищим занудой, который работает на кого-то, добывая себе на кефир. Он знал об этом и подыгрывал им.
Денег, как я уже говорил, у него было много. Даже после покупки, вожделенного, Павловского ефимка, обошедшегося ему почти даром, – в двадцать пять тысяч долларов, осталось еще тысяч шестьдесят. Бедный старичок, правда?
Так что, если еще что-нибудь подвернется, на покупку хватит.
В последнее время он редко что-нибудь покупал. Коллекционеров поубавилось, все резко начали собирать «разницу», то есть действовали по схеме – купил подешевле, продал чуть дороже, а разница в карман. Многие из старых коллекционеров коллекции свои уже не «тянули». Жить-то на что-то надо было. Вот и продавали по малости, по частям то, что собирали годами. Материала бродило много, продавали почти все, но ничего из того, что сгодилось бы ему в коллекцию, не было. А покупать про запас, пусть, даже, и недорого, он остерегался. Не те времена…
Свое бы распродать, лишнее. Он, конечно, слегка лукавил. Начни он избавляться, хотя бы от своих дублей, имеются в виду дубли первого-второго плана, и от покупателей отбоя не было бы. Кстати, объясню-ка я, что это такое – дубли первого-второго плана. А это монеты, которые у Михаила Николаевича уже есть, но, тем не менее, очень редкие и интересные. Впрочем, о существовании у него дублей такого уровня никто и не догадывался, что давало ему возможность проделывать с неизменным успехом некий фокус.
Вот представьте, пришли вы к нему по делу. Есть у вас какая-то монета, которая Михаилу Николаевичу чрезвычайно интересна. Да он и не скрывает этого. Час вы заседаете, другой… Вроде бы и материал он предлагает неплохой, по вашему убеждению лучше вашего, и добавить что-либо готов. Но не отдаете вы ему монету, полагая, что раз она ему так понадобилась, то и ценность ее выше, по крайней мере, для вас. Так это на самом деле, или не так, несущественно. Главное, что вы уперлись и ни в какую! И вот, в одному ему известный момент, Михаил Николаевич вздыхает, трет лицо рукой, потом рывком распахивает тумбу письменного стола и дрожащими руками достает планшетку с монетами. И какими! Одна краше другой! Редкость на редкости!
– Берите, что считаете нужным, – говорит он, – все на ваше усмотрение!
У вас, натурально, начинают дрожать руки. И то хочется, и это… Наконец вы выбираете что-то, по вашему мнению, достойное и уходите, думая: «Ну, достал-таки я его! Я из коллекции монету вытащил, так и он вдвое!»
И невдомек вам, что рылись вы в дублях…
Учитесь!
* * *
Ну вот, и закончена учеба! Не будет больше сессий, зачетов, коллоквиумов, но не будет больше и веселых студенческих вечеринок, конкурсных вечеров, не будет турниров по преферансу, в закрытой на ножку стула аудитории. А раскопки в Роксоланах… Не будет замучившего вконец профессора Синицына, но и не будет любимого профессора Корышковского. Короче, лучшая часть жизни канула безвозвратно.
Ах да, не будет и города Одессы, потому что назначения у всех в сельские школы.
Как это здорово, что рядом с Мишей Марина! Распределились они в одно и то же место – райцентр Черешневое, Одесской области.
Школа там была большая и почти новая. Михаил, нет, уже Михаил Николаевич стал там преподавателем истории, а Марина, ох нет, уже Марина Александровна преподавателем языка и литературы.
Они сразу же получили большую и светлую квартиру в, только-только построенной двухэтажке.
Дом был на одной улице со школой, но в другом ее конце. Каждое утро Миша с Мариной шли на работу по этой тенистой от черешневых деревьев улице. Все, встреченные на пути, с ними здоровались. Они удивленно отвечали. Это было, конечно, непривычно, но потом они и сами первые начали здороваться со всеми, кто был старше их по возрасту.
После войны прошло уже довольно много лет, так что село, где они жили, уже успело обстроиться, снова расцвести, стать таким же красивым и богатым, как до войны.
Классы в их школе были светлые и вместительные, впрочем, и учеников было много. Послевоенные дети пошли, как грибы, так что работы у Михаила с Мариной было много.
Сначала они скучали по Одесской жизни. Марина сама была из Сум, но, за годы учебы в Университете, стала, по ее мнению, настоящей одесситкой. Она этим очень гордилась. Миша, родившийся и выросший в Одессе, слегка посмеивался над ней. Но не обидно.
До Одессы было часа три езды на автобусе. Сначала они ездили туда при каждом удобном случае, потом реже, потом совсем редко. Да и автобусы ходили не регулярно. Попробуй постой, подожди попутку. Иногда председатель колхоза выделял им машину, и они ездили в Одессу за учебниками, еще за чем-то необходимым. В такие дни удавалось заскочить к родителям, подкинуть им деревенские продукты. Иногда и родители приезжали к ним на выходные.
Родители Миши как-то стремительно стали стареть, хоть лет-то им было немного, чуть больше пятидесяти. Всякие недуги навалились, болячки…
Они уговаривали Марину и, особенно, Михаила вернуться в город, благо квартира была большая, а работу и в городе легко можно было найти. Уговаривали, но безуспешно. Сельская жизнь пришлась Мише с Мариной по вкусу, и менять ее они не хотели.
На третий год их жизни в Черешневом у них родился сын – Игорь.
Еще через пол года у Миши умер отец. Произошло это внезапно, и молодые еле-еле успели на похороны.
После смерти мужа, мать Михаила слегла. Оказалось у нее рак, причем, неоперабельный.
Волей-неволей, пришлось возвращаться, чтобы ухаживать за умирающей. Через месяц и ее не стало.
В Черешневом, к тому времени, закончился учебный год, и Миша с Мариной решили пожить, пока, в Одессе. Девять дней, сорок дней справили, решили, было уезжать, но передумали, остались, вроде бы до осени, а оказалось навсегда.
Квартира, как я уже говорил, была большая, трехкомнатная, но какая-то неухоженная. Михаил, пока суд да дело, принялся за ремонт. Он сам, от пола до потолка отремонтировал, сначала, комнату, предназначенную Игорьку, потом взялся за комнату родителей, которой, отныне, суждено было стать его и Марининой.
Для ремонта необходимо было вытащить из комнаты мебель. Михаил делал это тоже сам, поэтому пришлось разгружать шкаф, потом письменный стол. Разгружая письменный стол, он наткнулся на коробки с монетами. Миша равнодушно открыл их, начал перебирать и… увлекся. Вечер, несмотря на ворчание жены, прошел за новым, старым знакомством с коллекцией.
Назавтра ремонт снова отвлек его, но только отвлек, потому что мысли о монетах приходили к нему все чаще.
Знаете, бывает так, что человек вдруг бросает курить. Заболел или испугался чего-то, а может, силу воли проявить решил. Бросил и бросил. Не курит и другим не советует. Год так проходит, другой…
– Все, – думает, – избавился я от этой заразы!
Доволен собой, горд. Но стоит ему потом, шутя или просто во время застолья сигаретку выкурить и все! Возвращается к нему привычка эта, не очень, говорят, полезная. Мало-помалу втягивается, да так, что еще пуще курит.
Так же и с Мишей было. Задремавшая было страсть, проснулась! Такое вот дело…
* * *
Что бы ни делал сегодня Михаил Николаевич, чем бы ни занимался, но влекло его к ефимку постоянно. Монета эта была венцом его коллекции, целью, к которой шел он уже с десяток лет. И все эти годы, зная, что в городе есть эта монета, зная у кого, он не мог спокойно жить, строя планы и планы.
Узнал он о том, что его коллега-конкурент приобрел эту монету, у своего Питерского агента. Монета была из коллекции одного академика, который умер, а семейка принялась потихоньку распродавать его сокровища. Вот под эту раздачу и попал конкурент Михаила Николаевича. Прилетел в Ленинград, хапнул ефимок и восвояси. Главное, что никому ни слова! Время тогда мутное было, впрочем, как и сейчас. Иметь дома большие ценности опасно было, опять-таки, как и сейчас. Только в наше время ограбить тебя могут воры-бандиты, а тогда государство родимое. Так что таиться и тогда надо было, и сейчас необходимо.
Но знал, знал Михаил Николаевич про монету. Знал, помалкивал и ждал. И дождался же! Правда, пришлось ему дело кое-как подтолкнуть. А дело так было.
Сын владельца Павловского ефимка занимался коммерцией. Сначала в Польшу ездил за товаром, потом в Турцию. Мало-помалу раскрутился, начал товар в Италии покупать, магазин открыл, потом другой… Денег постоянно не хватало, ибо каждую копейку, или там цент, он в дело свое вкладывал. А жили отец с сыном душа в душу, что вызывало глухое раздражение в душе Михаила Николаевича. Вот стал папаша у Михаила Николаевича деньги для сына одалживать. Не под проценты, не дай Бог, а, вроде бы, по дружбе. Одолжит, вернет, потом снова одолжит. Михаил Николаевич деньги давал охотно, но часа своего ждал терпеливо.
У нынешнего коммерсанта врагов-недругов масса, а друзей нет! Какие тут друзья, если государство, у которого он ни копейки не берет, а только дает государству этому ненасытному, если государство это против него. У коммерсанта ум, изворотливость, талант, если хотите, а у государства и налоговая полиция, и таможня и законы, супротив любого высунувшегося писанные. Трудно бороться с государством, которое, по идее, помогать тебе должно. Но не помогает, а помогает только служивым своим – чиновникам, то бишь.
Навалилась как-то на сына владельца ефимка налоговая, да не просто ради взятки малой, а всерьез, стало быть, ради взятки большой, даже очень. Еле успел он деньги, у Михаила Николаевича папашей занятые, рассовать, как беда новая. Таможня фуру с товаром, идущую из Италии хлопнула. Товар выкупать срочно надо, компаньоны-кредиторы за горло берут, торговля стоит! Что делать? Опять папа коммерсанта к Михаилу Николаевичу бегом:
– Выручай!
А тот ни в какую:
– Не могу, – говорит, – мне покупка суровая предстоит! Так что ты и тот должок свой верни мне!
– А как должок-то вернешь, если сам за деньгами пришел?
– Есть, – говорит, – у меня вещь одна. Ни за что бы ни продал, да видишь вот дела как обернулись.
Знает, знает Михаил Николаевич, что за вещь у просителя, но виду не кажет.
– Что за вещь, – спрашивает.
А сердце у него так и прыгает.
– Ефимок Павловский!
– Не может быть! – восклицает Михаил Николаевич. – Откуда? Ну, ты даешь! За столько лет ни слова… – Как бы с обидой.
Короче, торг был, как не быть, хотя цена и спервоначалу Божеской была. Но привычка… Так что, выложил Михаил Николаевич двадцать пять тысяч долларов (с учетом долга – восемнадцать) и стал обладателем подлинного пробного павловского ефимка!
Монеты, с которой, вот уже несколько дней, он засыпал и просыпался.
* * *
Итак, проснулась страсть, дремавшая в Мише. Проснулась и потребовала действий.
Через несколько дней, идя на трамвай, Миша очутился на Греческой площади и обратил внимание на толпу взрослых и подростков, перемещавшихся на относительно небольшом пятачке напротив букинистического магазина. В руках у них были альбомы и кляссеры с марками, какие-то коробочки и… монеты.
Естественно Миша ринулся туда. Это был «сходняк» коллекционеров, стихийно собравшихся у первого в Одессе магазина, где, среди прочего, торговали и коллекционным материалом.
Собирателей, да и просто продавцов монет было много. Мальчишки, коих было большинство, интересовались иностранщиной, люди посолидней собрались вокруг какого-то медного пятака и, выхватывая его друг у друга, что-то оживленно обсуждали.
Как-то так получилось, что Миша оказался среди них. Демократия там царила полная! Старики и мальчишки общались друг с другом легко и непринужденно. Общее увлечение как бы уравняло их в правах на этой нейтральной территории. Как они собрались тут? Когда? Как получилось, что столько людей, независимо друг от друга пришли сюда, да еще монеты-марки принесли? Шустрая иностранщина и солидные Николаевские рубли по пятерке за штуку, солидная Екатерининская медь и советский никель, и билон прежних годов. Всего этого было не то чтобы много, но достаточно. А главное – общение! Все свои!
Казалось, прошло несколько минут, но вдруг он обнаружил, что уже темнеет. Люди начали неохотно расходиться. В числе последних ушел и он.
Дома Миша рассеянно отвечал жене о причинах задержки, механически сделал все, что нужно было по дому. Освободившись, он достал свои сокровища и начал их перебирать.
Спать он лег далеко за полночь, но долго не мог уснуть. Потом забылся-размечтался. В мечтах он стал обладателем целой сумки с монетами. Монеты были завернуты в пергаментную бумагу, аккуратными столбиками, штук по тридцать в каждом. Он разорвал один из столбиков и увидел, что у него в руках рубли Петра Первого.
Тут были…
* * *
Было в его коллекции немало всяких редкостей. И пробные монеты попадались. Но такой великолепно редкой, пронзительно редкой монеты у него никогда не было.
Это тебе не прилизанные портретные Александры, которых у него было четыре штуки. Могло быть больше, но подвел, в свое время, Аэрофлот. А дело так было.
В Москве, к знаменитому и великому коллекционеру Мошнягину принесли сверток с монетами. Да какими! Портретные рубли Александра Первого, портретник Николая Первого и еще, и еще… Был там даже редкости невиданной Пугачевский рубль! Всего монет сорок и все редчайшие! Даже в мечтах такую подборку себе не представишь. И хотели-то за всю подборку двадцать тысяч рублей! По сравнению с истинной ценностью – даром. А Мошнягин, ошибочно решив, что такой суммой никто не располагает так, чтоб взять и выложить ее сразу, предложил половину. Думал, что никуда монеты от него не денутся, но ошибся. Ох, как ошибся. Делись монеты и не куда-нибудь, а к Х. и К., которые купили монеты в складчину и тут же начали их в розницу распродавать. (Оба они, слава Богу, живы, поэтому ограничусь только буквами-обозначениями).
Узнал об этом Михаил Николаевич на следующий же день. (Не зря он агентов-корреспондентов прикармливал). Кинулся сразу в аэропорт, а рейсов на Москву сегодня нет. Достал он себе билет на завтра, ночь не спал, мучался, ворочаясь с боку на бок, утром на самолет… А рейс отложили. Потом снова отложили. И так откладывали каждые два часа аж до вечера. Прилетел в Москву ночью, еле дотерпел до утра, кинулся, но большую часть монет за день тот, бездарно проведенный в аэропорту, успели продать. Всего только четыре Алексаши ему тогда и достались. Причем, не самые интересные. Тоже немало, но…
А Х. и К. вскоре после этого посадили. Что-то им такое инкриминировали. Не то валюту, не то, что еще. Темная история. С полгода Михаил Николаевич переживал и боялся, ведь у тех был его адрес и телефон, но его не тронули. Пронесло.
Да-а, давняя история. Сколько лет прошло? Да тридцать не меньше.
А портретники – вот они.
Михаил Николаевич отвлекся от воспоминаний и глянул за окно. Уже давно стемнело. Поди ж ты, как за воспоминаниями время-то летит. Он отправился на кухню – ужинать. Поужинав отварной картошкой, он снова переместился к письменному столу, надел очки и, на сон грядущий, как всегда, принялся листать каталоги. А каталоги, сколько их ни листай, всегда что-нибудь новенькое таят. Да и форму терять нельзя.
Почитав часа два с половиной, он разделся и лег спать.
Сон не шел. Принимать снотворное не хотелось. Пришлось лежать на спине, закинув руки за голову и открывая, и закрывая глаза.
Тишина за окном, прерываемая шумом проехавшей машины, снова сжималась вокруг него.
Бессонница ли тому виной, но вдруг пришла в голову странная мысль-вопрос:
– А счастлив ли я?
Прямо дичь какая-то! Михаил Николаевич возмущенно пытался прогнать эту назойливую мысль, думать о чем-то другом, ну, хотя бы о сумке с монетами.
Но, куда там! Но не отступал, просто-таки наваливался вопрос этот, требуя ответа:
– А счастлив ли я?
И уже не отмахнуться. Так всерьез он задал вопрос себе впервые. Вернее, не задал, а сам возник этот проклятый вопрос, но отвечать надо было, причем сейчас, немедля. А как?
Ведь гнал, гнал он от себя уже долгие годы, еще не вопрос, а робкие, одиночные мысли об этом. Гнал… А они не ушли, сплотились, навалились врасплох, требуя ответа.
Но есть ли он – этот ответ?
Ага, вот:
– У меня есть все, к чему стремилась душа!
– Душа?
– Ну конечно, конечно, душа! Коллекция – это же для души!
– Для души???
– Я долгие годы, почти всю жизнь собирал монеты. Я делал то, что любил и понимал!
– Любил? Понимал?
– Любил? Понимал?
– Да, я один! Но я же не одинок! Просто мне никто не нужен! И ничего мне не нужно, кроме моих монет! И добился я многого! Такого собрания нет ни у кого!
– Для кого?
– Что для кого?
От этого вопроса, заданного самому себе, Михаил Николаевич даже привстал, чуть не вскочил. Потом снова лег, пытаясь успокоиться и сосредоточиться.
Но вопросы неумолимо продолжались.
– Для кого эта коллекция, во имя которой все творилось, во имя которой и душа погублена?
– Погублена душа?
Он снова привстал, пытаясь возмутиться, но тут же бессильно упал на подушку. А в голове, все звучало:
– Погублена, погублена, погублена…
Потом пошли воспоминания.
* * *
Вспомнился сын, но не таким, каким он мог быть сейчас. Да и не знал Михаил Николаевич, не ведал, каков тот сейчас. А ведь сыну-то уже за сорок…
Нет, сын вспомнился маленьким и доверчивым. Доверчивым… Слово это снова и пребольно царапнуло Михаила Ивановича.
– Доверчивым…
Вспомнилось, как сын держал его за палец, когда они шли куда-нибудь гулять. На бульвар, на Соборку, в Горсад, в зоопарк. Сын был покладист и, получив свою долю удовольствий – катание на пони, качели, шел, все так же держась за его палец, вместе с отцом на пятачок коллекционеров. Он терпеливо сносил долгое стояние вместе с чужими дядьками и ребятами.
Разговоры, обмены, покупки…
В награду за терпение, сын всегда получал мороженное.
Однажды, уже поздней осенью, простояв, лакомясь мороженым, несколько часов на пятачке, сын сильно заболел. Ангина, воспаление легких, высокая температура.
Михаил Николаевич испытывал угрызения совести, обещал себе, что больше никогда, никогда… Он много времени просиживал у кроватки Игорька, развлекал его, уговаривал пить лекарства, чуть не плакал сам, когда сыну делали уколы.
Ах да, тогда они впервые разругались с Мариной.
До этого случая она как-то снисходительно относилась к его увлечению, но тут…
Выдала она ему тексты! Мало не покажется!
Он и не знал, что столько всего в ней накопилось.
Да и он, тогда, не сдержался:
– Не пью, не курю, зарплату полностью домой приношу. Что еще надо?
– Что еще надо? – Всхлипнув, переспросила она.
– Что еще надо? – Повторила они вопрос, сделав ударение на слове «еще». И замолчала. Надолго. На несколько дней.
Игорь болел, а Михаил Николаевич вел себя примерно.
Его, конечно, тянуло к монетам, но, тогда, он мог с собой совладать.
Мальчику стало легче. Но он все так же требовал от отца сидеть с ним, развлекать его. Привык. Другой бы радовался, что ребенок так тянется к нему, но Михаила Николаевича это стало раздражать. К тому же совершенно не оставалось времени на общение с нумизматами, а этого общения требовало все его естество.
Тем не менее, он дал себе зарок не таскать мальчишку за собой на всякие сборища. Дал, то дал… Впрочем, держался он долго. Но, все-таки, сорвался.
Как-то, уже зимой, он все-таки пошел с ним на пятачок.
– Минут на десять, не больше! – Уговаривал он себя.
Но «благими намерениями»…
Приехал коллекционер Рома из Москвы. Он привез на продажу юбилейный рубль, именуемый среди специалистов «Сей славный год». Это рубль 1912 года, посвященный столетию Отечественной войны. На нем есть надпись:
«Славный год сей минул, но не пройдут содеянные в нем подвиги».
Пока Михаил Николаевич сговаривался с ним, пока торговался… Монету он, конечно, купил и недорого. Пятьдесят рублей отдал. И еще Петра прикупил 1721 года, что тоже время заняло.
Марина, ожидая их дома, извелась. Снова ссора.
На этот раз Марина не кричала, не плакала, а, что было хуже всего, молчала. То есть, не совсем молчала, а только с Михаилом.
Через несколько дней, вроде, оттаяла. Однажды она вдруг сказала ему:
– Миша, давай уедем обратно!
– Куда? – Не понял Михаил Иванович.
– В Черешневое…
– Зачем? – Снова не понял он.
– Чтобы жить!
– А разве мы тут не живем? Я – так вообще отлично!
Она только вздохнула.
Тогда, именно тогда, пролегло между ними то, что, иногда, называют трещинкой. Может это и так, тогда с годами трещина эта лежала себе и лежала, не особенно затрудняя общение. Но, все-таки была! Наверное, это так, ибо, забеременев через некоторое время, Марина не захотела оставить ребенка, хоть Михаил и уговаривал ее. Для вида он это делал или нет? Кто знает…
– Мне не потянуть еще одного ребенка и твою коллекцию! – Тогда сказала она.
«Причем тут коллекция?» – думал про себя Михаил. Но спросить поостерегся.
С абортами тогда сложно было. Пришлось побегать, да и денег это стоило немалых.
– Двух Петров купить можно за эти деньги, – как-то поймал себя на мысли Михаил.
Жизнь потекла дальше. Без изменений.
Без изменений?
Нет, изменения все-таки были, но медленные, невидимые. Короче, не затрудняющие жизнь.
Игорь рос. Стал школьником.
Росла коллекция Михаила Ивановича. Денег катастрофически не хватало. Зарплату он, как положено, целиком отдавал Марине.
Я забыл сказать, что после Черешневого он не стал больше работать в школе, а устроился в областной архив, расположенный в бывшей Бродской синагоге на улице Жуковского. Кроме этого, он подвизался в обществе «Знание» и, когда-никогда читал лекции. Было это не очень регулярно, но что-то капало и это «что-то» отдавалось коллекции.
После работы Михаил заскакивал в букинистический магазин на Греческой, где рылся в книгах, выискивая труды по нумизматике. Покупал он все, что попадалось, иногда даже в ущерб монетам. Пятачок был рядом, так что все можно было совмещать. Однажды, роясь в книгах, он познакомился с человеком, который делал то же самое. Они разговорились.
Новый знакомый оказался великим коллекционером Мошнягиным, о котором Михаил Николаевич уже слышал не раз. И каждый раз имя это произносилось с придыханием, восторгом.
Выходец из Одессы, впоследствии переехавший в Москву, Мошнягин был коллекционером всегда, причем коллекционером-ученым. Его перу принадлежали многие и многие работы по монетам Советского Союза, а его коллекция России была одной из лучших в стране. И вот такой-то человек стоит перед Михаилом Ивановичем, опираясь на резную трость, и разговаривает с ним. Михаил Николаевич пригласил Давида Исааковича, так звали Мошнягина, к себе. Тот рассмотрел его коллекцию, снисходительно улыбнулся и сказал:
– Знаете, коллега, при Вашей увлеченности, коллекция могла бы быть и получше! Зачем Вы оставляете все подряд? Определитесь окончательно с темой и собирайте!
– Я Россию собираю, – запротестовал, было, Михаил Николаевич, – да еще и на медные деньги.
– Денег не хватает? – удивился Мошнягин. А потом сказал, как припечатал:
– Коллекция должна быть бесплатной!
– Как бесплатной? – Охнул Михаил Николаевич.
– Подумайте!
С тем и расстались. Мошнягин еще два дня был в Одессе, еще раз виделся с Михаилом Николаевичем. На этот раз он пригласил его в дом своего учителя Зильбермана, где сам остановился.
Михаил чувствовал себя попавшим в высшее общество! Так, собственно оно и было. А разговоры, а рассказы.
Михаил Ефремович Зильберман, раздувая моржовые усы, редкие и торчащие строго параллельно земле, рассказывал о редких монетах, попавшихся ему, а Мошнягин поддержал разговор рассказом о том, как ему удалось с помощью монет определить дату Второго Иудейского Восстания.
На прощание Мошнягин продиктовал ему свой Московский адрес и телефон.
– Будете в Москве, заходите. Кое-чем сумею помочь, думаю, – сказал он.
Зильберман просто пригласил его заходить. И то, и другое приглашение были приняты с благодарности. Миша был на седьмом небе от счастья. Ему казалось, что поднялся он на несколько ступенек выше. И только одно не давало ему покоя, мучило его:
– Коллекция должна быть бесплатной!
Потом к нему пришло озарение, которое круто изменило, не столько его жизнь, сколько его коллекцию.
Действительно, активный коллекционер, рано или поздно, определяет для себя круг своего собирательства. Это необходимо, ибо, чтоб достичь глубины, необходимо и копать глубоко. То есть какая-то тема становится основной, монеты, ее наполняющие, и становятся, собственно, коллекцией. Все остальное, если оно есть, это обменный фонд. Таким образом, ограничив круг своего увлечения чем-то конкретным, можно весь материал, вышедший за рамки этого круга, сделать фондом, не только для обмена, но и для продаж. Таким образом, у серьезного коллекционера всегда есть минимум два фонда – основной, то есть собственно коллекция и обменный. Причем оба эти фонда необходимо пополнять, причем пополнение основного фонда полностью зависит от состояния обменного. Хотят нужную монету продать – пожалуйста! Продается что-то из обмена и вот они деньги. Более того, часть обменного фонда надо выгодно продавать с тем, чтоб всегда были деньги. А если, например, хотят только меняться, так обменный фонд для этого и предназначен.
Собиратели знают, что если ищешь, например, рубли Петра Первого, то попадается все, что угодно, кроме искомого. Вот из этого «все, что угодно» и нужно выбирать стоящее с тем, чтоб продать подороже или обменять.
Но для этого нужны знания не только в своей области, но и в смежных. Такие знания – это уже класс коллекционера.
Первым делом Михаил Николаевич пересмотрел свою коллекцию. Он давно решил, раз и навсегда, ограничиться только монетами России! Это, во-первых, высвобождало огромное количество материала, а во вторых, ставило перед ним конкретную цель, к которой он будет идти всю жизнь.
Для разгона, он продал мальчишкам всю иностранщину. Копейка к копейке, это составило приличную сумму. Можно было вертеться!
Затем он, пользуясь книгами, а больше расспросами, попытался классифицировать свою Германию. Оказалось, что у него есть довольно приличные вещи, хотя много было и чепухи. Взять те же немецко-фашистские рейхсмарки. Их отец, в свое время привез больше всего, причем, в основном пятимарочники. Оказалось, что среди них, а их было много видов, есть и редкости, которые стоят дорого. Например, пятимарочник с Гинденбургом и орлом на обороте, или там с Потсдамской кирхой стоят пять-шесть рублей, а такой же, но с Мартином Лютером или Шиллером – тридцать. А ведь были еще более ранние германские монеты, монеты Прибалтики. Ну, да я уже об этом говорил.
К тому же в Одессе произошло тогда знаменательное, для коллекционеров, конечно, событие – впервые было открыто Общество коллекционеров. Собирались во Дворце моряка раз в неделю, по выходным. Теперь все приобрело более организованный вид. Начались новые знакомства, хождения друг к другу в гости, рассматривания коллекций. Уже тогда Миша, придя домой после очередного визита, записывал по памяти, всю запомнившуюся информацию о коллекции коллеги. Так он делал и в последующие годы.
Так что, сейчас было что продавать, менять, было и на что покупать! А главное – было с кем общаться! То, что раньше свершалось периодически, теперь стало основой бытия, если хотите – профессией. Он покупал, продавал, снова покупал… Невозможно было остановиться, да и коллекция росла.
Дома же существовал шаткий мир. Марина, вроде бы, примирилась с происходящим. Во всяком случае, разговоры на эту тему прекратились. Прекратились вообще! Если раньше она могла поинтересоваться его делами, посмотреть, если он настаивал, на какой-то диковинный экземпляр, то теперь – нет!
Монеты существовали отдельно от нее. Она, проиграв сражение с ними за другую, более понятную и радостную для нее жизнь, сделала вид, что их и не существует. Так ей было легче.
Изредка выбирались они в гости или там, в кино, театр. Изредка приходили гости и к ним. В гостях Михаил скучал, злился, считая время, отобранное у монет, потерянным.
Сыну времени он тоже почти не уделял. Благо, тот учился да и вел себя в школе хорошо. Удобный сын.
– Удобный? – Интересное определеньице пришло. – Удобный!
Да разве может ребенок быть удобным? По всему выходило, что может. Потому что не надо было терять время, помогая ему делать уроки, на разговоры всякие воспитательные.
Когда Игорь приходил к нему для общения, Михаил Иванович не радовался этому. Общение это было ему не интересно, детские проблемы его не волновали. Он раздражался, старался, чем побыстрее, выставить сына из комнаты.
– А уроки ты сделал?
– Почему ты ничего не читаешь?
Ну, и так далее…
Сын уходил.
Потом он стал приходить все реже и реже и Михаил Николаевич начинал каяться и бранить себя.
– Что это я делаю? – угрызался он. – Ребенок ко мне тянется, а я?
В такие минуты он сам искал общения с сыном, но тот, памятуя, что рано или поздно все закончится криком, такого общения избегал.
К счастью, у сына появились друзья, он стал пропадать во дворе, приводить в дом друзей. Однажды, он попросил отца показать ребятам коллекцию. Михаил Николаевич показал ребятам коллекцию, разумеется, не всю, а так, что попроще да покрасивей. Сына он потом отругал. А коллекцию свою стал запирать.
Потом и Игорь стал собирать монеты. Это вряд ли было серьезно. Возможно, мальчик хотел, хоть в чем-то найти с отцом общее.
Михаил Николаевич отнесся к увлечению сына пренебрежительно, правда, изредка баловал его какими-то монетами, пытался рассказывать о них.
Мальчишка есть мальчишка. В дом зачастили, такие же, как и Игорь, юные нумизматы. Не все из них нравились Михаилу Николаевичу. Он стал запирать дверь в свою комнату, опасаясь, что у него что-нибудь украдут. Марина была недовольна этим и у них опять начались перепалки. Но он настоял на своем. А время шло…
* * *
Шел шестой час, когда Михаил Николаевич проснулся. Спал он всего-то несколько часов, поэтому чувствовал себя разбитым, но сна больше не было.
Он вылез из-под одеяла, сел на кровати, опустив ноги на пол, посидел, а потом медленно прошаркал в уборную.
Закончив туалет, он вернулся и снова лег. Самочувствие было приличным. Он привычно принялся мечтать о сумке с монетами, но мечталось как-то вяло, неубедительно. Тогда он оделся и направился в кухню. Завтракать.
Поев, он задумался над тем, что сегодня делать. Выходить на улицу, слава Богу, никакой необходимости не было. Все, что необходимо, было куплено еще вчера. По всему выходило, что весь день свободен. Можно было с полным правом заняться коллекцией, тем более, что это занятие всегда доставляло ему радость и никогда не надоедало.
Михаил Николаевич тщательно вымыл руки и направился к шкафу. Проделав все привычные манипуляции, он открыл сейф и достал оттуда первую планшетку. Это была Петровская медь. Он брал монеты одну за другой в руки, согревал их, рассматривал в лупу, надеясь отыскать еще что-нибудь новое, но каждая уже была так давно и тщательно изучена, что на какие-либо открытия уже надеяться не приходилось. Оставалось только любоваться монетами, что тоже было очень приятно.
Для недостающих монет в планшетке были оставлены свободные ячейки. Их было не так много, но и не мало.
Дело в том, что в последние годы Михаил Николаевич стал, так сказать, коллекционером-снобом. Ему захотелось, чтоб все рядовые монеты, о редкостях речь не шла, были у него только в отличном состоянии. В этом был, конечно, резон, ибо рыночная стоимость монет всегда пропорциональна их состоянию, но попробуй, замени почти треть Петровской меди, которая, сама по себе, редка. Монеты плохой сохранности лежали в отдельной планшетке и пребывали в коллекции как бы условно. Повторю, что это, конечно, не касалось настоящих редкостей, коих было у Михаила Николаевича немало. Взять, хотя бы, эту.
В его ладони лежала великолепная деньга 1709 года с трехжемчужной короной. Редкость и красавица!
Он думал о монете, как о живом и близком существе. Это ж так о дочери можно сказать:
– Красавица!..
Потом он начал перебирать Петровские копейки. Монеты были просто на загляденье. Сохранные, с темной ровной патиной!
А венцом его собрания Петровских копеек была пробная, 1710 года.
Он, улыбаясь, стал вспоминать, как легко и, практически задаром, она ему досталась. И, главное, где – в обществе, где тогда, и не такие как он, акулы царили.
* * *
Общество коллекционеров тогда располагалось в здании старого Главпочтамта на улице Гоголя. В зал пускали только взрослых коллекционеров, а ребятня стояла под дверью, умоляя взрослых:
– Дяденька, проведите!
Ну, совсем, как на футболе.
Ну, как его тогда угораздило выделить среди других этого парнишку и провести в зал? Мистика какая-то! От счастья, что взрослый, настоящий коллекционер не только провел его в общество, но и, как с равным, беседует с ним, мальчишка поплыл. А тренированный глаз Михаила Николаевича уже разглядел среди всякой монетной чепухи необычную Петровскую копейку.
Мальчишке копейка, видимо, тоже нравилась, потому что, когда Михаил Николаевич взял ее в руки, он весь сжался. Не желая спугнуть удачу, Михаил Николаевич равнодушно положил монету обратно в коробочку из-под леденцов, где лежали и остальные сокровища паренька, и взял в руки другую, обычную, потом еще одну.
– Вот эти мне подойдут, – сказал он. – А, кстати, что ты-то собираешь?
Оказалось, что парнишка собирает монеты СССР.
– Ну, так у меня есть потрясающий обмен. Ты когда-нибудь слышал о пробных монетах 1958 года?
– Да, конечно, – ответил парнишка, – но никогда не видел. Это же пробные монеты. Они же большая редкость!
– Смотри!
И Михаил Николаевич достал десятикопеечную монету 1958 года. Она была такая же, как и серийный гривенник 1961 года (Помните?), но год был, все-таки 1958!
Мальчишка обалдел. Действительно о пробной серии 1958 года слышали многие, но вряд ли у кого эти монеты были. Сознание того, что он может стать обладателем этой уникальной, по его мнению, монеты, почти лишило его дара речи.
– Что Вы за нее хотите? – Спросил он, но видно было, что паренек готов на все, ради обладания этим гривенником.
У Михаила Николаевича таких гривенников было несколько, и он уверенно вел партию к логическому завершению.
– Пожалуй, возьму вот эту, – показал он на тертый пятак 1924 года.
Паренек затаил дыхание. Происходило нечто невообразимое. За пятак, цену которому, вернее ее полное отсутствие, он хорошо знал, ему давали редкую пробную монету!
– Впрочем, нет, – призадумался Михаил Николаевич, – все-таки маловато будет, даже ради знакомства.
Паренек обмер. Счастье ускользало из рук!
– Возьмите что-нибудь в додачу, – предложил он. – Выбирайте!
– Пожалуй,– помедлил Михаил Николаевич, – пожалуй, я возьму…
И призадумался. Он брал в руки одну монету, другую, словно не мог найти достойного довеска.
– Пожалуй, я возьму вот эту, – и он указал на Петровскую копейку.
Парнишка с радостью согласился. В дальнейшем, он всегда первому показывал Михаилу Николаевичу свои монеты, но больше ничего поистине редкостного ему не попадалось. Так, по мелочи…
* * *
Так появилась среди Петровской меди эта копейка.
Вспомнив эту давнюю историю, Михаил Николаевич довольно усмехнулся.
– Надул паренька? Ну и что же? За знания надо платить!
Он еще немного подержал копейку в руке, потом, со вздохом, положил ее на место.
Особую его гордость составляли серебряные Петровские копейки, которые, будучи не очень редкими, все были в отличном состоянии. Хотя, и среди них были редкости. Взять вот эти копейки 1713 и 1714 годов. Их он приобрел у сумасшедшего ленинградца, который никогда не называл одну и ту же цену. Спросишь раз – одна цена, второй раз – другая, третий – третья, и так до бесконечности. Причем цены повышались и понижались совершенно произвольно. Высокая цена, низкая, снова низкая, еще меньше прежней, снова высокая… Поди, угадай, когда покупать надо. Но он все-таки угадал!
И только иногда, совсем редко, Михаила Николаевича мучила мысль:
– А может, надо было еще пару раз поспрашивать?
Он откинулся на спинку стула и долго сидел так, улыбаясь.
Да, хватало у него в жизни случаев, когда за бесценок шедевры покупались.
– Коллекция должна быть бесплатной!
Как давно было это сказано…
– Нет, дорогой Давид Исаакович, ошибаетесь! Коллекция, вырастая и развиваясь, еще и доход должна приносить! Видите, уважаемый, как я Вашу формулу развил?
Михаил Николаевич поймал себя на том, что говорит вслух.
Нет, нет уже давно Великого Коллекционера Мошнягина, но так хочется говорить с ним, спорить. Спорить? Да, спорить, потому что он редко осмеливался спорить с Великим. А если осмеливался, то делал это чрезвычайно редко.
Он всегда поражался чрезвычайной открытости Мошнягина, не одобрял ее. Тот готов был часами говорить о своей коллекции, иллюстрируя рассказы самими монетами. Он не всех пускал в дом, но тот, кто туда попал, мог рассчитывать на роскошное гостеприимство, мог посмотреть и потрогать руками любые монеты, а то и получить что-нибудь в подарок. Причем, неважно кто это был: умудренный старец или совсем зеленый студент.
Да, велик был Мошнягин! Ну и что? Сам же за это и поплатился. Всю коллекцию из дома вынесли. Ищи-свищи…
Нет! Свою коллекцию Михаил Николаевич никому не показывал!
Знали, конечно, что у него есть та или иная монета, но всего не знал никто! Да и зачем? Что, он для кого-то собирает? Нет, и еще раз нет! Только для себя. Так зачем другим знать о том, что у него есть? Незачем! Похвастаться какой-нибудь редкостью? Зачем? Еще завидовать начнут, а зависть многое порождает.
Зато, выбрав свободный денек, а у него почти все дни теперь свободные, можно разглядывать-перебирать свои сокровища и радоваться.
– Как скупой рыцарь! – уколола вдруг непрошеная мысль.
– Ничего общего, – ответил он сам себе, – мои сокровища духовны!
– Ну и что? Духовны, как бы не так! Для большинства людей это только груда металлических кругляшей. И ни холодно людям от этого, ни жарко…
– А я не для большинства собираю! И, даже, не для меньшинства. Что мне до них? Я собираю для себя! А оценить мое собрание могут только такие, как я!
Тут он вспомнил, что «такие, как он» вряд ли увидят и оценят его собрание, но и это не поколебало его.
Михаил Николаевич глянул на часы и решил временно прерваться. На обед. Режим следовало соблюдать. Что он и делал не один уже год.
* * *
В шестидесятые годы, в самом начале, коллекционеров стало «больше, чем людей». Собирали все! Общество, перебазировавшееся, к тому времени, в летний кинотеатр Дворца студентов, почему-то имени Дзержинского, напоминало по воскресеньям пчелиный рой. Найти что-то стоящее в этой толпе было крайне затруднительно. На необычную вещь кидалось сразу несколько человек. Правда, существовали свои неписаные законы поведения и они кое-как соблюдались, но не всегда. В этих случаях и до драк доходило.
Вот, например, известный наглец и проныра Кац, однажды прилично схлопотал по роже от одного паренька. И за дело! А случилось вот что.
Пришел как-то Кац в общество и видит, что парнишка какой-то сторговал довольно интересный Петровский рубль и недорого. Один нюанс, деньги еще заплачены не были. Парнишка только полез по всем карманам, чтоб набрать требуемую сумму. Тут Кац этот к нему подходит и просит:
– Не позволите ли, молодой человек, взглянуть на Ваше приобретение!
Тот, лопух, обрадовался уважительному тону взрослого человека, коллекционера к тому же, монету Кацу отдал, а сам деньги продолжает считать.
Чего там считать, если у Каца деньги давно приготовлены и в кулак зажаты. Только мальчишка монету ему отдал, как Кац продавцу деньги сунул и пошел себе.
Парень сначала ошалел, а потом озверел. Не успели его удержать. А он еще и боксером оказался. Догнал он Каца… Короче, остался Кац без монеты, зато с битой мордой.
И все, кто его знал, были довольны, ибо проделывал он штучки такие не раз, не два…
Так что, как видите, зрелища были, а хлеба, настоящего коллекционерского хлеба, почитай, что и не было.
Выход был только один – ехать в Москву или Питер. Тем более что деньги на такую поездку были.
Просто так, сам по себе, поехать Михаил Николаевич не мог. Опасался семейных сцен и вообще…
Пришлось думать, искать причину, объясняющую необходимость поездки в Москву. Искал, искал, а нашла причину эту… Марина! Ей на работе предложили три путевки на теплоход, плывущий по Волге по маршруту Москва – Астрахань – Москва.
Путевки были дороговаты, Она сомневалась, но Михаил Николаевич своеобразно разрешил ее сомнения. Он пришел в профком на ее работе и выкупил эти путевки. Его там, конечно, знали, так что вопросов не было.
Решено было отправиться в Москву загодя, побыть там два-три дня, а потом уже отправиться в путешествие по Волге. Михаил Николаевич выторговал себе еще неделю в Москве на обратном пути. Поездка намечалась на середину августа и заканчивалась аккурат к началу учебного года, так что и аргументы у него были.
– Нечего Игорю школу пропускать, а у меня еще шмат отпуска остается! Раз уж я в Москве буду, то почему бы по Столице не побродить?
– Знаю я, где ты бродить будешь, – отвечала Марина, но, в общем-то, беззлобно.
Так и порешили.
В Москву поехали поездом и ничего, кроме скуки и мучений от вынужденного безделья, Михаил Николаевич не испытывал.
Зато было время поразмышлять. Он вдруг поражен тем, как сильно отвык-оторвался от семьи. Вроде бы, вместе живут, а все же…
Теперь, оставшись с ними надолго наедине (четвертого попутчика в купе не было), он чувствовал себя скованно и неуютно. Это, однако, скорее озаботило его, чем ужаснуло.
Он заставил себя привыкать к разговорам с Мариной (о чем?), к любопытству и непоседливости Игоря.
Привыкание это шло ни шатко, ни валко, но, все-таки, шло. Так что, по приезду в Москву, семья опять была семьей. Михаил Николаевич был доволен этим, хотя зверски устал.
Два дня, проведенные в Москве, пришлось «держать марку». Он водил свое семейство в зоопарк на Красной Пресне (две остановки трамваем и он в обществе коллекционеров!), на ВДНХ (сто метров в сторону и он на сходняке!), по Красной Площади…
Потом был теплоход. Назывался он «Иван Сусанин». Каюта у них была большая и светлая с двумя кроватями (полками? койками?), расположенными одна над другой, и диванчиком для Игоря. Кормили хорошо и, положа руку на сердце, было интересно.
Углич, Кострома, Куйбышев… Вот в Куйбышеве ему удалось оторваться от экскурсии и побродить по городу. Города он не знал, бродил, в основном, по центру, чтоб не заблудиться и вовремя успеть на теплоход, но, все-таки, набрел на букинистический магазин, где ему удалось купить интереснейший нумизматический выпуск трудов Государственного Эрмитажа.
– Теперь будет что почитать, радовался он.
На теплоходе была отличная библиотека, но не терять же время на всякие там романы-повести.
Соседи предлагали сгонять пульку, но он, опасливо оглянувшись на Марину, отказался.
Марина, видя, что супруг все время при ней да при Игоре, оттаяла. Жизнь налаживалась. Плыли они по потрясающе красивым местам с частыми «зеленными стоянками», где можно было искупаться, побродить по берегу, полюбоваться чудными волжскими плесами. В городах они исправно посещали экскурсии, потом, как и все, бегали по магазинам, покупая обновки.
На восьмой день пути они прибыли в Астрахань.
Как только судно пришвартовалось, как по палубе ударил топот множества ног. Целый десант астраханцев ворвался на судно, стучал в каюты, предлагая черную икру. Икра эта была упакована в пакеты по одному килограмму. Стоила она баснословно дешево – по пять рублей пакет, но много купить было нельзя, потому что в каюте холодильника не было. Купили один пакет и ели вволю.
Это, пожалуй, все, что запомнил Михаил Николаевич об Астрахани, показавшейся ему жаркой и пыльной.
Первая половина путешествия была окончена.
– Только половина, – грустно думал он.
Мысленно он был уже в Москве, но виду не подавал.
Обратный путь пролетел, или надо сказать проплыл, довольно быстро.
Еще день Марина с Игорем провели с ним в Москве. Они втроем отправились в ГУМ. Хотелось им купить то то, то это. Михаил Николаевич покупал им то, покупал им это. Все были довольны. Наконец, он отвез их на Киевский вокзал и посадил в поезд.
Ему предстояла неделя счастья, заполненная встречами, разговорами и, конечно же, покупками!
Вернувшись в гостиницу и не в силах дождаться утра, Михаил Николаевич принялся обзванивать знакомых коллекционеров.
* * *
Телефон зазвонил, когда Михаил Николаевич уже отобедал и размышлял над тем, не лечь ли передохнуть.
Звонил один из «стариков» и у Михаила Николаевича от приятного предчувствия стало хорошо-хорошо на душе.
Однако «старик» ничего конкретного по телефону не сообщил, а только условился о встрече.
Решили, что он подъедет к Михаилу Николаевичу часа через два.
Какой тут сон? Михаил Николаевич напрягся, как бегун перед стартом.
– Так, – размышлял он, – прижало старого черта!
Сам, будучи далеко не молодым, Михаил Николаевич упорно именовал коллег-однолеток стариками. Впрочем, так оно и было.
– А вдруг он купить что-то хочет? – пугал себя Михаил Николаевич.
Но, по зрелому размышлению, выходило, что этого не может быть. По его сведениям, а черпал их он в самых разных источниках, с деньгами у «старика» было полная «труба».
Пенсии тому никогда не хватало, а то, что можно было распродать, без ущерба для основной коллекции, тот давно уже распродал.
– Стало быть, деньги опять понадобились! Значит, принесет он что-нибудь на продажу. Интересно, что?
Михаил Николаевич порылся на полке стеллажа, достал нужную папку и стал изучать всю, имевшуюся у него, информацию о коллекции коллеги. Честно говоря, он помнил все и так, но хотел быть стопроцентно уверен, что ничего не пропустит. Монеты, имевшиеся у «старика», лежали перед ним в виде записей и таблиц.
– Так, что бы я сам продал из этого? – поэкзаменовал свою сообразительность Михаил Николаевич.
Ответ лежал на поверхности. Коллега собирал русскую медь и весьма в этом преуспел. Коллекция меди была весьма полной и тут Михаилу Николаевичу ничего не светило. Но была у коллеги неплохая подборка Анненских рублей, которая ему досталась целиком, и которой он дорожил из-за великолепного экземпляра Гедлингеровского рубля 1736 года. У Михаила Николаевича такая Анна была, но худшей сохранности, хотя и более редкая разновидность. Она досталась Михаилу Николаевичу от известного Кишиневского собирателя, который, не зная, что это такое, таскал ее в коробке из-под чая наряду с другим, ничего, по его мнению, не значащим, материалом. Михаил Николаевич прямо обмер, когда ее увидел, а Кишиневец был поражен обилием монет, полученных за Анну.
Так что, вторая Гедлингеровская Анна была для Михаила Николаевича крайне желательна.
– Но одну он ее не продаст, – размышлял Михаил Николаевич, – без нее остальная подборка теряет смысл. Стало быть, придется покупать все. Он стал прикидывать стоимость монет, чтоб выйти на цифру, которую он готов будет заплатить. Выходило тысяч восемь.
– Собью до семи и куплю, – решил он, – в крайнем случае, дам семь с половиной.
На том он успокоился и стал дожидаться коллегу.
* * *
Михаил Николаевич не мог дождаться утра, чтоб начать задуманное. Он хотел встретиться с теми москвичами, которых он знал только заочно, познакомиться с новыми коллекционерами и, в первую очередь, побывать у Мошнягина. Он позвонил ему, как только счел, что время для звонка не слишком раннее. Тот пригласил его к себе на Донскую улицу, объяснил, как пройти к его дому от станции метро Октябрьская.
Днем эта встреча состоялась. Михаил Николаевич не помнил, как прошел, нет, пролетел он по тенистой Донской улице, как нашел нужный номер дома, как взлетел по лестнице на третий этаж, позвонил… Он шел в гости к Великому и ждал от этого визита многого, очень многого.
Хозяин сам открыл ему дверь, пригласил в кабинет. Кабинет был большой, немного темной комнатой. Слева, в углу стоял письменный стол, заваленный бумагами.
– Пишут… – неопределенно сказал Мошнягин, кивая на стол.
Посреди комнаты тоже стоял стол, большой и тяжелый. На нем лежали планшетки с монетами.
Советы – определил Михаил Николаевич.
Справа от стола стоял большой платяной шкаф. Левая дверца его была открыта, но вместо вещей, сверху донизу шкаф был начинен планшетками.
У противоположной стены стояли какие-то бюро и шкафчики. Как оказалось впоследствии, они тоже были с монетами. И еще там был книжный стеллаж, в котором, к удивлению Михаила Николаевича, были не только книги по нумизматике, но и томики стихов.
Хозяин пригласил присесть. Михаил Николаевич сел.
– Надолго в Москву? – спросил хозяин.
– На неделю.
– Где были? Что уже приобрели?
– Пока нигде не был. Вы – первый. Да и не знаю я никого.
– Ну, это дело наживное.
Разговор налаживался. Михаил Николаевич, мечтавший сразу же погрузиться в монетную тему, поймал себя на том, что с удовольствием слушает рассказ хозяина о том, как тот служил на строительстве Волго-Дона. (Как зашел разговор об этом Михаил Николаевич право не помнил).
Потом хозяин рассказывал о редких советских монетах, показывал их.
После этого перешли к России. Хозяин вынимал из шкафа планшетки, показывал монеты, рассказывал о них.
Монет было много и почти все хотелось купить.
– Я тут и сотой части не потяну, даже тысячной, – с горечью подумал Михаил Иванович.
– Это какая же коллекция должна быть, если мне только дубли показывают.
И еще одна мысль не давала ему покоя:
– А смог бы я так показывать свои монеты почти незнакомому человеку?
– Нет, не смог бы! – Честно ответил себе Михаил Иванович. Но обаяние хозяина было так велико, что он даже не почувствовал себя ущемленным.
Разговор, между тем, продолжался. Выяснилось, что хозяин монеты не продает. Но у Михаила Николаевича сделалось такое несчастное лицо, что хозяин пообещал сделать для него исключение.
Перешли и к этому. Купить, как я уже говорил, Михаилу Николаевичу хотелось почти все! Но он понимал, что это невозможно.
Да, был еще такой забавный эпизод.
– А у меня есть монета, – сказал Михаил Николаевич, – которой даже у Вас нет!
– Какая же? – поинтересовался хозяин.
– Гедлингеровская Анна 1736 года!
– Да, хорошая монета, – с этими словами Мошнягин поднялся, подошел к шкафу, достал очередную планшетку и поставил ее на стол.
Наряду с другими монетами там лежали три! Гедлингеровские Анны 1736 года!
– Двести рублей и любая из них Ваша!
Анну тогда Михаил Николаевич не купил, чем угрызался потом всю жизнь.
Зато приобрел он несколько, довольно редких, монет девятнадцатого века, отличный по сохранности рублевик Петра III и, о счастье, рубль Иоанна Антоновича.
Визит подошел к концу и безмерно счастливый Михаил Николаевич распрощался, унося с собой не только монеты, но и адреса коллекционеров и рекомендательные письма к ним.
С Мошнягиным он, в тот приезд, еще раз увиделся в Московском обществе коллекционеров на Краснопресненской. С тех пор они стали переписываться.
Из Москвы Михаил Николаевич уезжал окрыленным. Столько новых монет! Столько знакомых! Столько возможностей. Ему казалось, что целый мир открылся перед ним и манит, манит в свою солнечность. Правда, солнечный диск в этом мире был монетой, новой и сверкающей.
* * *
Монеты, принесенные «стариком» для продажи, были действительно рублями Анны Иоановны. Всего тридцать монет в отличном состоянии.
– Да, неплохая подборка, – похвалил Михаил Николаевич. – Ну, и что с ней станем делать? Кроме Гедлингера рубли-то все рядовые!
– А сохранность – вступился за свое добро оппонент. – И кроме Гедлингера тут редкости есть! У Полуйко…
– Полуйко, Полуйко, – Перебил Михаил Николаевич. – Только он один выискивает сотни разновидностей одной и той же монеты, только он и расценивает их по редкости. Своя рука – владыка!
– Так-то оно, так, – не сдавался «старик»,– но все же…
Они еще долго говорили о достоинствах и недостатках, принесенных монет, причем Михаил Николаевич упирал именно на недостатки, тогда как оппонент сосредоточивал внимание на достоинствах.
Пришло время приступать к делу.
– Сколько за Гедлингера? – Спросил Михаил Николаевич.
– Продаются только все! – Как и следовало ожидать, ответил «старик».
Помолчали. Михаил Николаевич сделал вид, что думает, хотя все решил уже давно.
– Хочешь, бери все за восемь тысяч зеленных, – не выдержал молчание хозяин Анн, – не хочешь, другим отдам. Мне и так отдавать тебе монеты, как серпом по яйцам.
– Почему? – опешил Михаил Николаевич.
Он так поразился сказанному, что даже не успел обидеться.
– Да потому, что ты, как паук, сидишь и коллекцию каждого из нас, рано или поздно в свою паутину заворачиваешь! Ты же не живешь, а монеты копишь, а я и такие, как я, мы живем. Поэтому-то у нас денег никогда нет, и идем мы к тебе, и лучшее несем.
– Разве я вас зову? – Тихо спросил Михаил Николаевич. – Разве это я тебе сегодня по телефону позвонил, это я монеты к тебе принес? Если я паук, то почему ты не пошел к другому? Сказать? Да потому, что другой заплатит тебе еще меньше!
– Семь тысяч мне за них уже дают, – сказал «старик», и Михаил Николаевич видел, что он не врет.
Обиды все еще не было. Была ярость, подавляемая, но от этого не менее жгучая. Где там обиде?
– Семь, говоришь, дают? А тебе мало? Ко мне пришел, еще сотню-другую вытянуть! Говори сразу и окончательно: – Сколько?
– Я уже сказал, что хочу восемь тысяч! – уперся тот.
– Восемь я тебе не дам, из принципа. Пауки столько не дают! Ты же к пауку пришел, не так ли? Я – не паук! А ты много хуже меня! Ты меня ненавидишь, но идешь ко мне! Кто же из нас хуже? – Довольно несвязно цедил Михаил Иванович.
Сошлись на семи с половиной.
* * *
Сойдя с поезда, Михаил Николаевич отправился домой. Ему казалось, что стал он выше ростом и, вообще, значительней. Знакомства, приобретенные им в Москве, поднимали его статус, возвышали его в собственных глазах.
– Показать бы кому-то привезенное, похвастать…
Но он тут же отогнал от себя эту мысль.
– Незачем это! Лишнее!
Дома его ждали. Дома ему были рады. Памятуя о том, каким милым, внимательным и добрым был он в недавнем путешествии, Марина и Игорь скучали по нему. И он постарался не разочаровать их. Вечер прошел чудесно. И ни Марина, ни Игорь не знали того, как тяготится он этими разговорами, знаками внимания, покоем, которыми был так переполнен вечер. Он с облегчением вздохнул, когда они, наконец, пошли спать.
Теперь он был предоставлен самому себе, а стало быть, мог насладиться работой с монетами. Вроде бы, скажете, рутина. Достать монету, определить ее по одному каталогу, отметить там, затем сделать то же самое по другому каталогу, третьему… Но эта рутина была ему дороже всего! Монет он привез немало. Так что, когда пришло время ложиться спать, на часах было четверть четвертого ночи. Марина, не дождавшись его, обиженно спала. Он лег рядом, положил руки за голову. И опять, опять та же мечта-полусон, снова сумка с монетами. Петры, Петры, Петры…
Наутро приятное ощущение собственной значительности не покинуло его, а, даже, как-то расширилось, окрепло. Было воскресенье, он шел в общество. По дороге он стал думать о том, что сейчас будет рассказывать коллегам о Москве, о своих новых знакомых, среди которых были люди, пользующиеся великим почтением. Но тут же остановил себя.
– Незачем это, – поучал он сам себя, – могут спросить о том, что он привез. А что тогда отвечать. Рассказывать о своих покупках? Незачем! Расскажи, потом покажи… Еще этого не хватало!
Стало немного обидно. Столько впечатлений, столько новых монет, переведших его коллекцию на качественно новый уровень, а никому ни пол слова. Впрочем, почему ни пол слова? Он же купил много монет для обмена-продажи. В Москве многое можно купить по дешевке. Туда-то все везут! Так что, есть у него с собой то, что охотно показывать можно. А заодно и похвастать знакомствами можно будет.
Успокоив себя таким образом, он прибавил шаг.
Вот и дворец студентов. На входе стоял его давний знакомец, так что можно было даже не предъявлять свою бардовую членскую книжку. Его тут же обступили, спрашивали о том, почему он «проказенил» целых три воскресенья и, конечно, о том, что же он привез.
Тут он не спешил. Он прошелся по рядам, постоял, поговорил о том, об этом, выясняя ситуацию. За то время, что он путешествовал, некоторые изменения все же произошли. Появилось много новых коллекционеров, которые недостаток знаний возмещали обилием денег и напором. Все, предлагаемое к продаже, сметалось мгновенно, цены росли. За рядовой рублевик Петра Первого, за который раньше просили пятнадцать рублей, а отдавали за тринадцать четырнадцать, теперь стоил двадцать-двадцать пять. И то, попробуй, найди! Это было ему на руку. Михаил Николаевич решил продать кое-что из привезенного. Монеты были разложены в два кляссера. В один, что похуже, в другой, что получше. Самые интересные дубли, аккуратно завернутые в мягкую салфетку, лежали во внутреннем кармане и к продаже не предназначались.
Он вынул первый кляссер и протянул желающим. Его обступили. Посыпались вопросы о цене той или иной монеты. Вопрос ценообразования он решил просто. Цену, существовавшую до его отъезда в Москву, он увеличивал вдвое.
– Уступить всегда успею, – решил Михаил Николаевич.
Некоторые отходили. Некоторые начинали торговаться, но он, пока, стоял на своем. Увидев, что он непреклонен, люди, наименее стесненные в средствах, начали покупать. Тут сыграло свою роль и стадное чувство, так что все содержимое кляссера испарилось минут за тридцать. Тут он взял себе передышку. Легкость, с которой «улетел» совершенно рядовой материал, его поразила.
Перед тем, как приняться за второй кляссер, Михаил Николаевич решил передохнуть. Старые знакомые, к которым он подошел, встретили его упреками.
– Всяким залетным, без года неделя, любителям монеты показываешь, продаешь, а старым знакомым что?
– Много с вас возьмешь, – подумал Михаил Николаевич, присаживаясь рядом на ребристую скамейку.
Но ответил совсем по другому.
– А для старых знакомых у меня другой кляссер есть. Гораздо получше! И еще-кое что в загашнике.
У него, вообще, такое правило было:
– Уважительно и вежливо разговаривать со всеми: будь то пацаненок какой-то или дилетант-профан, старушка какая-то или вот, как сейчас, коллеги-зубры.
И это правило не раз себя оправдывало, и приносил пацаненок или старушка когда никогда что-то интересное.
И еще, расплатившись за купленную монету, он не спешил уйти, а долго расспрашивал о том, что есть еще дома. Иногда дома было что-то еще более ценное. Был как-то случай. Принесла одна старушка продавать два рублевика. Триста лет дома Романовых, юбилейные. Они очень часто попадались и стоили не более двух рублей за штуку. Старуха хотела по три. Никто у нее не покупал. Она покорно ходила от одного к другому коллекционеру, протягивала им монеты, но безуспешно. Михаил Николаевич не отмахнулся от старухи, поговорил с ней, узнав, что дома еще такие монеты есть, не поленился посадить старушку в такси и подъехать к ней домой. А дома у нее действительно был еще с десяток юбилейных рублей, но среди них Гангут[5]] и лягушонок! И все ему достались по три рубля. А ведь Гангут уже тогда стоил больше ста! Попробуй, не поговори после этого со старушкой или там стариком.
* * *
«Старик» ушел. На столе перед Михаилом Николаевичем лежали рублевики Анны Иоановны. Ровно тридцать штук и среди них, вожделенный Гедлингер. Но радости не было. То, что услышал он от «старика» то, что впервые было высказано ему в лицо, было для него шоком.
Так чувствует себя человек, неожиданно узнав, что неизлечимо болен. Да, все признаки болезни были налицо, да, он не раз думал о том, что заболел именно этим, но была, была надежда, что сделает он все анализы, отнесет умному врачу, а тот кажет:
– Чепуха, уважаемый. Попейте эти капли, попринимайте эти таблетки и, как рукой, снимет.
Но вдруг, о ужас! Врач говорит иное. И все. И наступает временный столбняк отчаяния. Потом человек слегка отходит, успокаивается и начинает барахтаться. Потом… Но сначала наступает состояние, схожее с тем, что сейчас испытывал Михаил Николаевич.
Он, конечно, отдавал себе отчет, что коллеги относятся к нему, скажем так, неоднозначно. Но не знал, не предполагал силы и мощи той ненависти, которую обрушил на него его недавний визитер.
И главное, Михаил Николаевич догадался, что так к нему относится вся «старая гвардия», а может, даже, и молодые-ранние.
Из могучего всесильного коллекционера-великана он превратился вдруг в изгоя, всеми ненавидимого.
– За что? – шептал Михаил Николаевич.
– За что?
Он, конечно лукавил. Было за что, и он это знал. Знал, но до конца не верил в это, гнал эти мысли прочь. Потом он стал оправдывать себя. Но для этого нужно было припомнить все и каждому поступку найти оправдание. Но это было невозможно! Так много всего скопилось за годы и годы коллекционирования, так много всего…
* * *
Так много материала и сразу Михаил Николаевич не демонстрировал еще никогда!
Кляссер рвали из рук, посыпались расспросы:
– Где взял?
– Так я же по Волге плавал! – туманно отвечал Михаил Николаевич.
Не хватало еще раскрывать источники добычи монет. Коллегам только палец покажи…
Часть монет из второго кляссера была продана тут же. Оставшиеся монеты он договорился обменять на днях. О монетах, лежавших у него во внутреннем кармане, он даже не заикнулся.
– Не время еще, – решил он, – и предложений особо интересных нет. Так что пускай, пока, полежат.
Дома, пересчитав выручку, он был потрясен тем, что уже окупил все расходы на все монеты, приобретенные им в Москве!
– А ведь, сколько еще осталось! – Радовался он.
Захотелось теперь же, не медля, снова ринуться в Москву. Но это было невозможно. Не так поймут дома, не так поймут на работе.
– Зачем нужны семья и работа, если они мешают жить так, как я хочу? – досадливо думал он.
Все раздражало его. Хотелось покоя и свободы.
– Уйти, что ли от них? – вдруг подумал Михаил Николаевич.
Он тут же, возмущенно, отогнал эту мысль.
Но только отогнал. Мыслишка эта трусливо отбежала в сторону, как дворняга, на которую накричали. Но только отбежала и… стала поодаль, дожидаясь момента, когда можно будет вернуться.
Потянулись будни. Работа, пятачок на Греческой площади, дом. Все, как и раньше.
Но уже вдохнул, вдохнул он воздух, вожделенной и понятной только ему, свободы, почуял запах денег. И не просто денег, а денег дающих возможности!
Возможности чего?
Он сам вразумительно не мог ответить на это. Лишь одно он знал точно. Семья – это досадная помеха для коллекционирования. Или для того, что денег побольше заработать? Нет, пожалуй. Деньги были нужны для того, чтоб покупать монеты. И только! Он почувствовал в себе желание и силы тягаться не только с местными собирателями, но и со столичными. Со временем, конечно… Но для этого нужна была свобода! Странный человек, он видел свободу в том, чтоб любыми способами пополнять свою коллекцию, ни с кем, при этом, не считаясь. А семья была рядом и требовала и денег, ну с этим он как-то бы примирился, и внимания, и времени. А, главное, он был подотчетен! Жена, сын стали преградой между ним и тем, что считал он самым прекрасным на свете. А самым прекрасным на свете были монеты!
* * *
Монеты лежали на столе. Ровно тридцать штук. И среди них красавица – Гедлингеровская Анна. Но радости не было. Была горечь.
– Неужели, неужели все так обо мне думают? – задавал и задавал он себе вопрос, вышагивая по комнате.
Заметьте, что Михаил Николаевич даже не задавался вопросом:
– Неужели, неужели я такой, каким выставил меня этот человек?
Он негодовал:
– Паук! Почему паук? Разве я заставлял, затягивал кого-то?
Но ему и в голову не приходило, что сети, расставленные им на каждого коллекционера, на каждую монету, сродни паутине. Он ведь прекрасно умел вычислить кто, когда и с чем придет к нему. Да еще и подталкивал к этому. И не он ли скрупулезно высчитывал, учитывая все факторы, кому и сколько он станет платить.
А монеты все еще лежали на столе, но ни их отменное состояние, ни предстоящая приятная и важная работа по их классифицированию, ни, не менее приятное, заполнение пустующих ячеек, ну, просто, ничего не радовало Михаила Николаевича.
Впервые за много лет, он ощутил себя одиноким, отделенным каким-то барьером от остальных людей.
– Если б они знали, если б они знали… – повторял почему-то он, но остальная часть мысли никак не формулировалась.
– Что знали? О чем знали? – Он и сам, пожалуй, не в силах был ответить на это.
Да и что, такое особенное, должны были знать о нем люди?
Он снова начал кружить по комнате, что-то бормоча и натыкаясь на стул.
Гадкое чувство никак не проходило. Он подошел к окну, глянул вниз. Там ничего не было. Михаил Николаевич снова закружил по комнате, вышел в кухню, напился, снова подошел к окну, на сей раз кухонному. По двору, направляясь домой, шел давешний «бомж» с каким-то свертком, похожим на картину, в руках.
Михаил Николаевич отошел от окна, вернулся в комнату.
– А, все-таки, вышло по-моему! – вдруг произнес он, остановившись.
– Обхамил, сделал больно, но отдал монеты по моей цене!
Но и это не успокоило его.
– Сказать такие слова и не хлопнуть дверью, не уйти…
Вся обида и горечь вдруг перелились в другой сосуд, и назывался сосуд этот презрением. Он презирал недавнего оппонента до отвращения, до судорог.
Вдруг, впервые в жизни, ему захотелось закурить. Он не знал, не ведал вкус табачного дыма, но был уверен, что закури он, тотчас станет легче.
Монеты все лежали на столе, но прикоснуться к ним было мучительно.
– Какой ценой… – вдруг шевельнулась мысль.
Он осознал, что цена этих монет высока, неизмеримо выше денег, заплаченных за них.
– Ох, как пакостно на душе!
– Душа… – снова из бессонницы ночной вернулось к нему это слово, даже не слово, понятие, которое он не в силах был понять.
– Душа… Что это? Есть ли она? Но болит!.. А ведь, если можно сделать больно душе, то и другое с ней содеять можно! Например, погубить! Не поздно ли я задумался?
Он пытался отмахнуться, уйти от ответа.
Но душа болела, и это было хорошо, но Михаил Николаевич не догадывался об этом.
* * *
Догадаться о мыслях мужа Марина, конечно, не могла, но почувствовала неладное. И это неладное сразу связала с монетами. Она даже пожалела, что причиной всему не женщина. В этом случае она могла бы, хоть как-то, бороться. Но нет, противником ее была недобрая сила, именуемая коллекционирование, чуждая ей и непонятная. Она пыталась отвлечь Михаила от монет, взваливая на него груз домашних проблем, но только раздражала его. Тогда она оставила его в покое.
Свобода обрушилась на Михаила Николаевича! Он ликовал. Можно было до ночи пропадать у кого-то из коллег, совершая какой-то необыкновенный обмен, можно было сорваться в конце недели в Москву или Питер. Ни упреков, ни споров, ничего! Это не насторожило его, а лишь обрадовало. Они зажили каждый своей жизнью, почти ни в чем не пересекаясь. И это не день, не два, не недели, месяцы, а годы и годы.
Как не пересекаясь? А Игорь?
А Игорь рос, отходя от отца, все более и более прикипая к матери. Живя в одной квартире, они и встречались-то мельком.
У Игоря появилась девушка, а вместе с ней и материальные проблемы. Мать самостоятельно их разрешить не могла, а отец, давая ему деньги, долго и удивленно смотрел на него. Так что, просить у отца хотелось все реже и реже. Он начал потихоньку распродавать свои монеты, этого, пока, хватало, а что будет дальше, он и не думал. Деньги уходили быстро, он снова что-нибудь продавал. Ему вдруг начал нравиться этот процесс. Это было как болезнь.
* * *
Михаилу Николаевичу нездоровилось. Началось все с пресловутого насморка, который, как успокаивал он себя, должен был пройти за неделю. Но насморк не проходил, а как бы видоизменялся. Грудь заложило, мучил кашель. В довершение ко всему, побаливало сердце, так что нечего было и думать об аспирине с горячим чаем, малине.
Михаил Николаевич кутал горло и грудь шарфом, спал, не снимая свитера, но не отпускало. Температура была не большой, всего-то 37,3, но ломало его изрядно. Он все больше лежал, изредка вставая и подходя к окну. На улице было дождливо, видимо, прохладно. По двору прошел объект его постоянных наблюдений, неся в руках какие-то банки с краской.
– Ремонт, что ли задумал? –– определил Михаил Николаевич, но тут же засомневался:
Какой еще ремонт у бомжа?
Он отошел от окна, начал рассматривать свое жилье. Потолки изобиловали мелкими, затейливыми трещинами, кое-где пузырились обои.
– А ремонт не помешал бы! – Подумал он, но тут же отмахнулся от этих мыслей.
В довершение всего, вышли продукты. То есть, если пошарить по сусекам, то что-то найти и можно было, но полноценной еды не было. Да и есть не хотелось.
Он лежал, укрывшись пледом под подбородок, и думал.
Думал он, в основном, о том, что вот и куска хлеба некому подать, что годы прошли, а, в итоге, одиночество. Ни-ко-го!
Мысли эти, назойливые и обидные, как бы примиряли его с самим собой, отгоняли другие, даже не мысли уже, – воспоминания.
* * *
А вспоминал он о том, как, однажды придя домой, он обнаружил, что ящик письменного стола открыт, а монеты, лежавшие там, чепуховые, конечно, но во множестве, исчезли.
Вспомнил, как метался он по пустому дому (Марины и Игоря не было), все более и более разъярясь.
– Ограбили, – думал он, – обокрали!
Вспоминал, как несся в милицию, давал показания, писал заявление, требовал покарать виновных.
А виновным оказался… Игорь, взявший эти монеты для каких-то своих, вполне еще мальчишеских целей.
Потом, осознав происшедшее, он пытался забрать заявление, умолял, даже плакал.
Поздно было!
То ли кампания тогда какая-то была, то ли взятку надо было дать, а он не дал, но дошло дело до суда.
И хоть просил, молил он на суде о снисхождении, говорил, что никаких претензий не имеет, умолял и снова плакал, но раз был суд, то был и приговор. Два года условно!
А Марина? Где была Марина? Михаил Николаевич помнил ее бледное от ужаса лицо, помнил ее глаза, полные презрения и ненависти, но не помнил ни одного ее слова. Их просто не было!
На следующий день после суда Марина и Игорь навсегда ушли из дома и, как оказалось, из его жизни.
Он пытался их найти, даже нашел в Сумах, умолял вернуться, каялся, но все напрасно.
Он уехал, потом ввернулся опять, но они не желали даже говорить с ним.
Они больше не слышали его. Их больше не было!
Он пытался снова и снова, но только вынудил их покинуть Сумы. След их потерялся.
Время шло. Периодически он еще пытался найти их, надоедал Марининым родителям. Те тоже не желали говорить с ним, лишь однажды, лет через шесть, сообщили ему, что Марина умерла.
– Нет ее, нет совсем, а Игоря не ищите! – сказали ему тогда. Так ли это было? Возможно и так, но он все надеялся.
С годами надежда эта слабла, потом и вовсе исчезла.
Постепенно он привык к тому, что один, хотя, поначалу, трудно было. Казалось бы, жили нехорошо, мешала семья ему, а оказалось, что без них труба. Тяжко было!
Только монеты, ставшие причиной всему, стали и его лекарями.
Он садился за стол, вынимал планшетки и… все болезненное и страшное уходило в сторону, отпускало его.
Он ожесточился. Годы шли, и вина его казалась все меньше и меньше, а наказание за нее непомерно тяжелым.
– За что вы со мной так, – спрашивал он у стен и потолка, – за что?
Он возненавидел квартиру, в которой жил, где все напоминало ему о жене и сыне. К тому же квартира была огромной для него одного. Он перебрался в одну из комнат, запустив остальные, но легче не было. Его навязчивой идеей стало поменять жилье.
Однажды, покупая коллекцию у знакомого, уезжавшего в Германию, он обратил внимание, что тот достает монеты, заходя целиком в платяной шкаф. Его это удивило.
Хозяин, заметив его удивление, показал ему сейф, вделанный в стену, как раз позади шкафа. Это Михаилу Николаевичу очень понравилось.
– Мне бы такой, – позавидовал он.
– Только вместе с квартирой! – ответствовал хозяин.
– Согласен, но тогда и вместе со шкафом!
Шутки шутками, а продажа состоялась. То есть, как бы не продажа, а сложный обмен, в результате которого Михаил Николаевич стал владельцем и квартиры, и сейфа, и солидной доплаты за свою трехкомнатную.
Так теперь и жил. Время шло…
* * *
Прошла неделя. Хворь потихоньку отступала. Сначала упала температура, потом постепенно прекратился кашель.
Михаил Николаевич уже не лежал в постели и вполне себя обихаживал. Сил, конечно, было маловато, да и с питанием было плохо.
В конце концов, он, все-таки, выполз из дома и дошел до ближайшего магазина. Там и отоварился. Не до экономии было. Ноги бы не протянуть.
Вернее, он об экономии этой даже не вспомнил, покупая продукты, баловал себя сверх всякой меры. Оказалось, что в этом тоже есть своеобразное удовольствие. На улице он встретил своего заочного знакомца-«бомжа» с собакой на поводке. Пес был породист и ухожен.
– Вот, приятелем обзавелся, – решил Михаил Николаевич и ему стало завидно.
Доставив себя с продуктами домой, он почувствовал себя уверенней.
Он снова стал широко общаться с коллекцией, наконец-то классифицировал те злополучные Анны. Выходило, если смотреть по каталогу Полуйко, то все эти монеты можно было смело класть в коллекцию, ибо все они, хоть незначительно, но отличались от имеющихся у него. Только Гедлингеровская Анна сразу заняла свою ячейку в планшетке. А остальные… впервые, он не знал что делать. Да и монеты, откровенно говоря, внушали ему антипатию.
– Зачем мне такие мелкие разновидности, – думал он, рассеянно перебирая монеты руками.
– Но, с другой стороны, они уже есть!
Можно, конечно, было их продать, как и собирался он сделать с самого начала. Отобрать те, которые сохранней его экземпляров, заменить, а все ненужное продать. Просто и ясно. Но душа коллекционера протестовала.
– Пусть полежат, пока, а потом видно будет. Глядишь, и обмен какой-нибудь подвернется.
Но, почему-то мысли об обмене, о любом общении с себе подобными, пугали его. Он больше не хотел видеть кого-либо, разговаривать, пожимать руки, улыбаться.
Он хотел покоя, смутно понимая, что покоя не будет.
А будет тяжелая железная дверь, огораживающая его от всего мира, решетки на окнах. То есть будет такая же тюрьма, как и та, которую он чуть не уготовил сыну. И не выйдет Михаил Николаевич из нее никогда, ибо это – его тюрьма! И заточил он в нее себя сам! И нынешнее положение свое и считает он истинной свободой.
А может это и так, ибо в страшном нынешнем бытии, среди мерзкой суеты этой обидной жизни, он живет в своем, придуманном и взлелеянном мире. И не нужен ему другой.
Только иногда, по ночам, когда будут мучить бессонница и мысли о душе, он будет метаться и спрашивать:
– Для кого?
Кто ответит ему?
Часть II
…ОТ СЫНА
Я проснулся неожиданно, за несколько мгновений до телефонного звонка, как будто знал, что этот звонок сейчас прозвучит. Он и ворвался резко, настойчиво. Я снял трубку.
— Алло!
— Привет, это Виталий!
— Виталий?
— Виталий, с кладбища. Не узнаешь?
— А-а, Виталий!..
Я вспомнил, что недели две назад заказывал ему памятник для человека, который юридически был мне отцом. Юридически…
— Так, памятник готов!
— Быстро!
— А чего тянуть? Погоды хорошие, работать можно…
— Ну, и…
— Осталось только выбить надпись. Ты обещал подумать!
Подумать… На протяжении этих двух недель, да что там, раньше, гораздо раньше, когда только решил все-таки поставить памятник этому человеку, мысль о надписи не покидала меня. Конечно, проще всего выбить фамилию с инициалами, даты рождения и смерти, но… Я все-таки принял его наследство, живу в квартире, завещанной мне, пользуюсь мебелью и книгами…
И монетами…
— Знаешь, Виталий, пока не решил! Давай часам к двум подъеду, посмотрю, что получилось, а там видно будет!
Таким образом, для размышлений оставалось часов семь. Это — если не попытаться все-таки доспать час, другой. Я, было, решил так и поступить, но вскоре понял, что уже не уснуть. Закурив, поднял повыше подушку, откинулся на нее и, пуская дым в потолок, принялся вспоминать.
Отцу никогда не было дела до меня и матери. Во всяком случае, так мне казалось. Все его время и внимание всегда, сколько помню, занимали разного диаметра и металла кругляши, именуемые монетами. Придя с работы и поев, он садился за стол, включал лампу и до бесконечности рассматривал и рассматривал свои сокровища, роясь в книгах, что-то записывая, штрихуя квадратики в блокнотах, исписанных его мелким, каллиграфическим почерком.
Сколько раз пытался пробиться к нему, подсаживаясь рядом, стараясь понять, что же нашел он в этих, не всегда приятных на вид железках. Он досадливо общался со мной, норовя, при первом же удобном случае отправить спать, делать уроки, погулять. Думаю, ему было все равно, куда я денусь после того, как, наконец, оставлю в покое.
Я раздражал его тем, что со мной надо было гулять, забирать из детского сада, просто общаться. Ему мешали мои детские попытки заинтересовать своими играми, разговорами. Потом мешала моя учеба, необходимость проверять уроки, что-то объяснять, ходить, хоть изредка, на родительские собрания.
В общем, как мне тогда казалось, мешало все, связанное с отцовством.
Возможно, он, по-своему, и любил меня, вот только проверить это на практике не представлялось возможным. Разве что…
Помню, как года в четыре, может пять, я заболел. Наверное тяжело, ибо и мать, и отец обеспокоено суетились вокруг, пичкая лекарствами и терпеливо снося мои капризы. Особенно суетился отец. Он был кроток и деятелен, а в глазах явственно проступали беспокойство и какая-то вина. Мне очень тогда понравилось болеть, ибо впервые ощутил настоящую отцовскую любовь и заботу. Впервые… И в последний раз.
Он не был грубым, жадным. Деньги, а они частенько водились у него, выдавались матери по первому требованию, причем, отец никогда не интересовался на что они тратятся.
Мать, как могла, заменяла отца. Не думаю, что она особенно баловала меня, но была всегда. Постепенно весь груз своих сперва детских, а потом и подростковых забот я полностью переключил на нее, оставив отца в покое. Он этого даже не заметил.
Временами, словно спохватившись, задаривал деньгами, показывал монеты, что-то рассказывал о них. Что? Не помню. Мне это было неинтересно. Но терпеливо сидел рядом, заставляя себя восхищаться тем, чем восхищался и он.
— Все твое будет! — говорил отец. — Все тебе достанется!
— Подумаешь, — кривился я про себя, — велика радость!
При первом же удобном случае сбегал от него к себе в комнату или во двор, где ждали занятия много интересней.
Лет в тринадцать я тоже отдал дань коллекционированию. Тогда почти все ребята во дворе и в классе собирали монеты. Стал собирать и я. Как радовался отец! Он с удвоенной, нет, утроенной энергией стал мне что-то объяснять, показывать. Но это оказалось совсем неинтересно. Разве может сравниться неказистая медная копейка, пусть даже какого-то Петра, с блестящей и красивой монетой Гватемалы? Вздохнув, отец стал приносить из «общества», так называлась ежевоскресная сходка таких же, как он коллекционеров, монеты разных стран. Мое собрание стало лучшим во дворе, а потом и в школе.
А вскоре настала мода собирать марки…
Коробку с так и не состоявшейся коллекцией я отдал отцу на сохранение и, через некоторое время, вовсе о ней позабыл.
«Предательство» великого дела нумизматики отец принял спокойно, но, по-моему, именно тогда поставил на мне крест. Дескать, пусть растет-поживает, раз уж на свет появился, но без его участия. Без…
Так и жили. Я с матерью и отец… сам по себе.
Когда заканчивал школу, монеты снова всплыли в моей жизни, но только в качестве платежного средства. Дело в том, что весь двор, да что там двор, всю школу захватила эпидемия игры в буру. Это такая, не очень мудреная игра в карты. Как она возникла, почему? Не помню, да и не очень этим интересовался. Кстати, и самой игрой я тоже не слишком увлекся. Так, чтоб быть, как все. Играли на интерес. У кого водились деньги, играл на деньги, у кого их не было, — на монеты, марки, значки… В общем, на все, что имело денежный эквивалент в глазах партнеров. Обычно, мне везло и карманных денег хватало на редкие проигрыши. Выигрывал я чаще, так что считался вполне благополучным игроком.
В тот день, а его мне не забыть уже никогда, карточная игра началась как-то спонтанно, прямо во дворе. Игра шла с переменным успехом, была скорее даже нудной и имела все шансы оказаться непродолжительной. Но… вдруг карта стала бешено идти одному из нас. Даже не помню кому. Не суть важно. Я, проиграв всю наличность, хотел было уйти, но подошли девочки. Наши ровесницы, они, обычно, редко обращали на нас, еще пацанов, внимание, но тут подошли и застряли надолго. Я из кожи лез вон, чтоб выиграть, но проигрывал все больше и больше. Пошла игра в долг. Когда девчонки все-таки ушли, подвели итоги. Я оказался должен больше двадцати рублей. Деньги более, чем немалые. Для меня, максимальным разовым капиталом была пятерка, вряд ли больше. А долги надо отдавать. Так принято. Неожиданно вспомнил, что в отцовском хранении имеются мои монеты и предложил их в качестве оплаты долга. Была спешно создана оценочная комиссия, и мы отправились ко мне, дабы завершить расчет.
Вероятно, я перепутал коробки. Да, наверное, так. Вместо своих законных монет ухватил отцовские и рассчитался ими. Все остались довольны, и мы отправились в кино.
Вернувшись после фильма, я застал дома милиционеров. Оказалось, что придя с работы и не найдя своих, как потом выяснилось, не очень-то важных монет, отец, заподозрив кого-то из моих друзей в воровстве, вызвал милицию и написал заявление.
Меня отвезли в отделение, и я на допросе признался во всем. И в том, что играл в карты, и в том, что похитил монеты, как указали в протоколе «в целях наживы».
Я не понимал, что происходит. Возможно, сначала не понимал этого и отец. Когда же до него дошло, что мне светит близкий суд и реальный срок, он забегал, засуетился. Но оказалось, что поздно. Меня исключили из школы, как говорилось тогда, с «волчьим билетом», каждый день я должен был являться к участковому. Да и во дворе меня стали сторониться. В те годы понятие «вор», «уголовник» было страшным и позорным.
А мать? Что делала мама? Не помню, чтоб она хоть на несколько минут отходила от меня. Наверное, это было не так, но каждое мгновение тех страшных дней было отмечено ее родным и необходимым присутствием.
Потом суд и приговор: два года условно. А потом… мы с мамой уехали. Насовсем. Когда вернулись из суда, мама стала собирать вещи. Отец метался, пытался как-то, в очередной раз, оправдаться, но мама его не слышала. Собрав чемоданы, она взяла меня, как маленького, за руку и повела прочь из этого дома. Навсегда.
Сперва мы жили в Сумах у маминых родных, но и оттуда пришлось уехать. Тому было две причины, даже не знаю, какая важней. Во-первых, меня не брали в школу. Не брали и все! А во-вторых, приезжал отец…
Через несколько месяцев мама устроилась учительницей в сельскую школу в отдаленном райцентре, где давно и прочно ощущался дефицит учителей. Кажется, условием ее поступления на эту работу было то, что мне дали закончить выпускной класс.
Сельская жизнь совсем не тяготила меня. Испуганный, дезориентированный, сбитый с толку, только там я начал постепенно приходить в себя. Об отце мы не говорили. Вернее, не говорила о нем мама. Как-то раз я высказался о нем не очень-то лицеприятно. Она никак не отреагировала. Так было несколько раз. Потом и я перестал говорить на эту тему.
После школы нужно как-то определяться. Срок мой, благодаря какой-то амнистии был завершен, более того — судимость снята, но в ВУЗ путь был заказан. Каким-то чудом маме удалось «впихнуть» меня в строительный техникум.
После техникума — армия, причем заграничной командировке в Афганистан бывшая судимость никак не помешала. За полтора года войны мы построили множество дорог, временных мостов, пришлось и пострелять. Наградой за все стали две медали «За отвагу» и возможность поступить в институт. Мамина мечта, казалось, осуществилась. Но порадоваться она этому не успела. В июне 86-года я вернулся из армии, в августе поступил в строительный институт, а в октябре мама умерла от рака.
Докурена пятая или шестая сигарета, а я все лежу, откинувшись на подушку, и вспоминаю, вспоминаю… Странно, но это происходит со мной практически впервые. До сего дня как-то не ощущал я потребности так скрупулезно и подробно перебирать свою нехитрую жизнь. Я просто жил, заботясь о дне сегодняшнем, помня о завтрашнем, а вчерашний… Он уходил, обрывался, как листок календаря.
Дед с бабкой помогали, как могли. К тому же я получал стипендию, а летом, на каникулы, ездил со стройотрядом в Сибирь или на Север. Так и учился. Не лучше большинства, но и не хуже. Не голодал, но и не шиковал, не был раздет-разут, но и не модничал. Мне нужно было закончить институт! В память о матери. Когда начинал пятый курс, умерла бабушка, четыре месяца спустя — дед.
Я остался один. Совсем один! Об отце я даже не вспомнил.
Не вспомнил о нем и тогда, когда по распределению был направлен именно в Одессу, в ДСК № 8, прорабом.
Я еще успел даже немного поработать по специальности. Но… сначала закончился СССР, а вскоре и работа. Нет, вернее, работа была, только за нее не платили. Хорошо, хоть из общежития не гнали.
Это было странное время. Люди богатели и нищали на глазах. Разбогатеть хотелось и мне, но, как только появлялась какая-то возможность «зашибить деньгу», рос и ширился мутный страх перед законом, оставшийся с детства.
Так и перебивался, занимаясь, в основном, строительством дач и особняков для новых хозяев города. Потом пошла пора приватизации и работы стало больше. Все подвалы, первые этажи зданий лихорадочно переоборудовались под офисы, салоны, магазины. Дел хватало, а немного погодя стало хватать и денег. Из общежития, давно проданного под что-то там жутко развлекательное, перебрался в довольно сносную квартиру почти в центре. Недостатком этой квартиры было то, что она не моя и за нее нужно платить, причем немало.
Как-то поймал себя на мысли о том, что совершено не думаю о личной жизни. О семье, детях, просто любимой женщине. Дело в том, что собственный опыт надежно привил мне отвращение к семье, семейной жизни. Я вспоминал маму, ее жизнь с отцом и… выбрасывал из головы все мысли о семье. Что касается любимой женщины, то ее у меня попросту не было. Никогда. Нелюбимые были. Они удовлетворяли меня, я их… Обычная история.
Мне кажется, что тогда я был почти счастлив. Зарабатывал достаточно для того, чтоб снимать приличное жилье, нормально одеваться и питаться. Развлечения? Самые доступные. Книги? Тоже. Не лез в политику, не смотрел по телевизору новости, предпочитая им детектив или боевик. Короче, жил, как живется. А то, что для этого нужно прилично вкалывать, считал естественным. Особых друзей не имелось, врагов тем более. Я не занимал ничье место, никому не вставал поперек дороги, не жадничал при разделе заработанного.
Короче, плыл по течению и радовался, что течение это ровное и спокойное. Единственное, чего мне действительно хотелось, — это скопить деньги и купить себе жилье. На всю оставшуюся жизнь. Но деньги как-то проплывали между пальцами, а если что-то оставалось, то немного, совсем немного. Как видите, даже к цели своей я относился довольно вяло.
Но вдруг события понеслись вскачь, обгоняя, расталкивая друг друга. Хотя, нет. События эти были взаимосвязаны, ибо одно не могло произойти без другого, другое без третьего. Но события, вокруг меня и со мной происходили, а я так отвык от активного участия в чем-то. Приходилось на ходу перестраиваться, более того, принимать решения, а это было трудно, мучительно трудно.
Если конспективно изложить все, произошедшее со мной, то это звучало бы так: я встретил отца и познакомился с Леной. Вот и все. Вроде, немного, но это круто и бесповоротно изменило жизнь.
Вновь зазвонил телефон, вырвав из прошлого. На этот раз я поднял трубку почти с облегчением.
— Игорь Михайлович, вы обещали к одиннадцати подойти, посмотреть объект. Планы не изменились?
— Нет, все в порядке. Буду.
— Тогда и я подгребу.
Звонил очередной заказчик. Хороший. Такими не бросаются. Собственно, в наше время грех бросаться любым заказчиком, но, простите за тавтологию, времени на всех уже не хватало. Что интересно, строили сейчас поменьше, чем в начале-середине девяностых, но нам работы хватало. Нам — это бригаде ли, сообществу ли, даже не знаю, как правильно, людей, издавна занимавшихся строительными и ремонтными делами. Всего нас было человек десять, что-то решали — трое. Я входил в их число. Наша бригада, пусть будет так, возможно не была самой лучшей, но уж в число лучших входила точно. Отличало от других то, что все работы сдавались в срок. Да и рекламаций что-то не припомню. Так сложилось издавна, и мы не собирались что-либо в этом менять.
Я глянул на часы. Без четверти девять. Стало быть, почти три часа прошли в воспоминаниях. Рекорд! Да еще какой! Обычно, я не утруждал себя копанием в прошлом. Это приносило боль. А от нее лекарств не придумали.
Кофе по утрам не пью. Это не значит, что не пью его вообще. Просто, первая потребность в нем появляется часиков в одиннадцать, и она настолько сильна, что, бросив все дела, где бы ни был, «раскочегариваю» кофеварку, а она всегда со мной, и устраиваю себе пять минут блаженства. Привычка…
Так что, как всегда обошелся чаем и овсянкой. Овсянка — еще одна «вредная» привычка. Дело в том, что приготовление этого блюда занимает минимум времени. Тем более, что в еде я неприхотлив.
— Выгодный муж! — смеется обычно Ленка, но замуж за меня не идет.
— Меня все устраивает и так, — говорит.
Меня тоже все устраивает, но иногда, а последнее время все чаще, хочется, чтоб она была рядом. Сегодня, например…
Лена — врач, причем врач ненормальный. Она всерьез приняла формулу, что обязана «умирать в своих больных», посему у нее никогда нет времени. Поликлиника, обход по вызовам, обход без вызовов, который еще длительней… На ее участке все к этому быстро привыкли, еще бы! И надо-не надо звонят ей, причем иногда и ночью.
— Это сейчас ты такой покладистый, — порой говорит мне Лена, — а попробуй поживи с женщиной, которой никогда нет дома. Взвоешь. — Потом, с досадой, добавляет: — Один уже пробовал!
Кем был этот «один» я не знаю, да и не хочу знать. Главное, что его уже нет!
Собственно, и познакомились мы с ней у отца. Я тогда впервые пришел к нему в дом. Мы сидели, довольно мирно разговаривали, как вдруг у него начался приступ. Я хотел, было, вызвать скорую, но он потребовал позвонить Лене. Кто такая эта Лена я понятия не имел, но послушно набрал номер. Не помню, понравился ли мне голос, ответившей женщины, но она обещала сразу прийти. И пришла.
Как только я открыл дверь, а это было делом нелегким, учитывая количество запоров на ней, глазам моим предстало, как бы это поточней выразить, — создание.
Потом она, осмотрев отца, все-таки вызвала скорую, потом еще осталась после их отъезда. Когда все-таки собралась уходить, начала давать мне задания, тщательно расписывая прием отцом лекарств буквально по часам. Видно, и мысли не допускала, что могу уйти. Честно говоря, я и к отцу-то зашел по собственному малодушию. Зашел, чтоб, наконец, прекратились его нудные уговоры и попытки оправдаться. Думал — посижу часок, пообещаю еще заходить и слиняю. Получилось совсем не так. Более того, мне и в голову не пришло сказать этой удивительной женщине-врачу, что собираюсь уходить. Пришлось остаться, давать лекарства, разговаривать…
Наутро Лена пришла снова и привела сиделку. Я мог уйти, но медлил, ждал, когда и она соберется. Конечно, нам оказалось по пути. Конечно я остался ждать ее у дома очередного пациента, ибо, как выяснилось, нам и дальше по пути. Как по мне, то я сразу решил, что нам «по пути» на всю оставшуюся жизнь, но обнародовать это решение не стал, опасаясь того, что это мое желание может оказаться неразделенным.
С тех пор мы стали встречаться. Когда чаще, когда реже… Как сложатся ее дела. Более того, я стал бывать у отца, ибо Лена не поняла бы иного поведения, а рассказывать ей о наших прошлых семейных делах не хотелось. Я понимал, что рано или поздно это придется сделать, но все медлил и медлил.
Отцу, между тем, становилось хуже и хуже. Это значило, что все больше и больше времени я вынужден был проводить с ним. Даже не помню — о чем мы говорили. Не о прошлом. И не о монетах. Больше обо мне, о моих делах. Он спрашивал, я отвечал. Сперва односложно, потом подробней.
Постепенно я привык к этим нашим общениям, и посещения отцовского дома стали менее тягостны. Он пытался давать мне деньги, но я неизменно отказывался. Зачем? Единственное, на чем он настоял, это на моей прописке. Я согласился, а какой-то жучок из отцовских знакомых оформил все быстро и почти неощутимо для моего времени.
Однажды он вручил мне запечатанный конверт, попросив вскрыть после его смерти. Я взял конверт. Молча.
Через день отец умер. Это произошло при мне. Ему стало плохо, губы и лунки ногтей стали синеть. Я вызвал скорую. Еще до ее приезда, он, усилием воли подозвал меня и прошептал:
— Главное в сейфе! Помни, главное…
И все. Это были последние, услышанные мной его слова.
Я опять поймал себя на том, что сижу с допитой чашкой в руке и вспоминаю. Пора было двигаться по делам.
Машины у меня нет. И не потому, что я не могу себе это позволить, просто как-то руки не доходили. Впрочем, в наше время развелось столько маршруток, что в любой конец города можно добраться легко и быстро. Так что, на запланированную встречу я не опоздал. Потом — текучка. Замеры, согласования фронта работ, уточнение сроков… Когда все это закончилось, не осталось даже времени перекусить — нужно было мчаться на кладбище.
Уже повстречавшись с Виталием, по дороге к могиле отца вспомнил, что так и не придумал, не решил — какую все же сделать надпись на памятнике.
Наконец мы пришли. Памятник оказался таким же, как я и предполагал. Плита, портрет, даты жизни и смерти. Над датами было оставлено место для надписи.
— Знаешь, Виталя, все путем! Только надпись я, пока, не придумал!
На его лице отразилось некоторое замешательство. Наверное думал, что я таким образом увиливаю от оплаты его трудов. Но я быстро успокоил Виталия, оплатив все полностью и на месте. Он повеселел.
— Как придумаешь надпись, дай знать. Мигом выбьем.
С тем и расстались.
В конверте оказалось завещание, где я объявлялся наследником всей, принадлежавшей отцу собственности и какие-то ключи с брелком, на котором выгравировано было слово, вернее имя : — Константин. Странно, но денег не оказалось совсем. Странно не потому, что мне так уж необходимы были деньги, а потому, что отец то и дело предлагал мне крупные суммы. Так я стал владельцем однокомнатной квартиры и большой коллекции, в которой ничего не понимал. Как не понимал — зачем в конверте ключи, если никакого сейфа и в помине не было.
Письменный стол отца оказался забит монетами. Они лежали в отдельных коробочках, в кляссерах, толстых, неповоротливых альбомах… К каждой монете прилагалась бумажка со странной, на мой взгляд надписью, типа:
— Гиль №… стр. …, Петров № …, стр. — и так далее.
Встречались и другие фамилии: Толстой, Ильин, Узденников, Чижов, Краузе… Все и не запомнить. Что означает эта тарабарщина долго не мог понять. Аж до тех пор, пока не полез в книжные полки, стоящие прямо за письменным столом. Оказалось, что имена на записках обозначают авторов каталогов, а цифры номер по этому каталогу и страницу. С этим-то разобрался, но понятия не имел относительно ценности монет. А это было важно, ибо решил я от коллекции избавиться и поскорей. Много горя она мне причинила. Избавиться… Но как? То есть, конечно, я знал, что существует это проклятое сообщество таких же двинутых, как и мой отец. Или просто «общество», как они его называют. Ну, и что? Принесу я туда эту груду металлолома и дальше? Не дарить же эти побрякушки первым встречным?
— Продаешь? — спросят.
— Продаю!
— А сколько стоит?
Ну, и что мне отвечать?
— Эта рубль, а эта два…
А может не рубль, а тысяча и не гривен-рублей, а долларов? И не так обидно, что продешевлю, как то, что потом смеяться надо мной будут. У моих нынешних богатеньких заказчиков есть слово такое: -Лох! У слова этого масса значений и все оскорбительные. В переводе на человеческий язык лох — это дурак, недотепа, жертва, причем постоянная, обманов и вообще жертва. Такое вот совокупное понятие, заключенное в одно короткое слово. Лохом быть оскорбительно и опасно. Второе потому, что ни один серьезный человек не станет вести дела с лохом. Разве что, чтоб еще раз его надурить.
Итак. Монеты следовало продать, но как это сделать я не знал. В большинстве из имевшихся каталогов стояли цены, но были они теми еще, дореволюционными и как соотносятся с нынешними я понятия не имел. Если они вообще с чем-то соотносятся. К тому же, чтоб определить цену по каталогу требовалось сперва определить в нем монету, а я и этого не умел. Чем-то могли помочь записочки, приложенные к монетам, но они были не у всех монет, да и одну монету, допустим, Петра 1 отличить от другой я бы затруднился. Да, на них имелись даты, но для того, чтоб ими пользоваться, требовалось хотя бы знать — что это за царь и когда он правил. Из всех имевшихся в России царей я точно знал только Петра Первого, Екатерину Великую и Николая Второго. Были еще какие-то Александры, но какие — не помнил.
Как видите, моя образованность, возможно вкупе с интеллектом, оставляла желать лучшего. Собственно говоря, до недавних пор мне это не мешало. Некоторую брешь в моем нежелании самообразовываться пробила Лена. Она заговаривала о спектаклях, авторах, актерах, о которых я и понятия не имел. Сперва пытался хоть как-то за ней угнаться, лихорадочно читая какие-то рецензии, просматривая, правда пятое через десятое, видеофильмы. Но потом счел, что лучше будет честно признаться в своей литературно-художественной, а также театрально-исторической тупости. Лена встретила это с пониманием, что меня обрадовало, и с сочувствием, что обидело, а когда обида прошла, то огорчило.
Но на методическое пополнение собственного интеллектуального багажа времени не было. Я добросовестно прочитывал книги, которые мне подсовывала Ленка, но делал это долго и мучительно. Я ходил с ней в кино и в театр, но мне мало, что нравилось. Самое обидное, что пойти со мной на концерт, Киркорова, например, Лена отказывалась наотрез. А я так хотел сделать ей приятное!
Теперь же на меня свалилась еще целая груда монет и, хочешь-не хочешь, надо с ними разбираться. Ладно, разберусь, когда время появится.
Вечером пришла Лена и я вывалил ей все свои проблемы. Она с энтузиазмом восприняла мое решение (как будто я уже что-то решил) заняться самообразованием, хотя бы в области нумизматики. Вот только цель всего этого — продажа всех, без исключения, монет — вызвала у нее недоумение.
— А зачем их продавать? Для денег?
— И для этого, а главное, чтоб ими в доме и не пахло!
— Почему?
Я пробовал отмолчаться, но Лена умела спрашивать.
Исповедь моя закончилась лишь под утро. А утром, собираясь на работу, Лена сказала:
— Знаешь, монеты тут ни при чем… — А потом, вдруг добавила, — Жалко его…
— Его?..
— Ну, не тебя же?
— Могла бы и меня пожалеть!
— За что? Ты сильный, молодой, почти красивый, и у тебя есть я!
Последний аргумент стоил всех остальных, и я с восторгом согласился, добавив только, что вот ее-то могло бы быть побольше. Но Лена только улыбнулась.
Вскоре появилось, как назло, более, чем достаточно свободного времени. Причина банальная — бронхит. Как по мне, то профессиональные болезни строителей — радикулит и этот самый бронхит. Осенью и зимой я болел им по несколько раз, правда, не особенно утруждая себя лечением. В данном же случае, дело обстояло похуже. Дышать стало тяжело, а в груди стоял плотный и болезненный ком. Ленка, обычно обзывавшая меня симулянтом, в чем, признаюсь, была доля истины, ибо, когда я болел, она всегда находилась рядом, на сей раз даже обеспокоилась, погнала на рентген, анализы. Апофеозом всему оказался визит к медицинскому светилу пульманологии Авербуху, который, впрочем, ничего существенного у меня не нашел. Тем не менее, решили, что недельку мне придется побыть дома, отлежаться, подлечиться.
Так что, когда совсем полегчало, я решил, все-таки, заняться нумизматикой.
Достал первую же попавшуюся планшетку открыл. Потом, а вдруг дело быстро пойдет, достал остальные. Внизу еще лежала плоская деревянная коробка из под сигар.. Очень тяжелая, кстати. Коробку я отложил в сторону и, для начала, разложил планшетки прямо на полу. Потом, набравшись храбрости, приступил к первой. Монеты там были медные! Я точно знал, что самые дорогие монеты — золотые, потом идут серебряные, а потом самые мелкие — медяшки. У меня у самого был Николаевский рубль из серебра, и какая-то мелкая монетка, копейка, кажется, так та — медная.
Стало быть, монеты, которые лежали передо мной, оказались самой, что ни на есть, мелочью.
Смирившись с этим, стал разглядывать монетки. Они были невелики, сантиметра два или чуть-чуть больше в диаметре. Всего имелось сорок три штуки.
На одной стороне был нарисован, тьфу, что это я, вычеканен всадник с копьем. Под всадником поднимала башку какая-то змея. Я догадался, что это Святой Георгий. Георгии были разные — маленькие, средние и большие. По кругу имелась надпись, но читать ее пока не стал, а перевернул монету. Это действительно оказались копейки. Так и было написано в две строки:
КО
ПЕЙКА
Правда, на одной из монет надпись была в три ряда. Буквы надписи на разных монетах были разные. Где побольше, где поменьше.
Потом, вооружившись лупой стал изучать надписи по кругу. Там, где Георгий, было написано:
— царь Петр Алексеевич.
Если быть точным, то надписи были неграмотными, буквы некоторые пропущены. Но перевел и понял я их именно так.
— А может тогда правописание такое было?
Кстати, Петр — это когда? К стыду своему я не помнил. Знал, что царь такой был, что «прорубил окно в Европу», что построил Ленинград, который тогда назывался Петербург, в честь того же Петра, да и сейчас так опять называется. Но дат царствия не помнил.
— Стрельцы… Софья… Алексашка Меньшиков… — промелькнули в голове имена из романа Алексея Толстого, — Анна Монс, Лефорт, царевич Алексей…
Но имена ничего не прояснили.
— Дубина, — чуть не хлопнул себя по башке, — на монетах же всегда год имеется!
Но года не было! Правда, под конем были какие-то значки, возможно обозначавшие год, но расшифровать я их не умел. Ладно. На то энциклопедия есть. Я стал разглядывать надпись с другой стороны и прочел, в своем естественно переводе:
— Всей России повелитель.
И все. Хотя нет, были еще буквы. Две штуки. На той монете, что держал в руках написано было: — БК.
Вот и все, что почерпнул из знакомства с первой планшеткой. Но оставались остальные. Их, пока, не стал открывать, а занялся размышлениями.
Судя по всему, копейки были разными. Разные буквы под конем, разные размеры этого самого коня… Может каждый год чеканили разные монеты? Я пригляделся к значкам под конем. Нет, не выходило. Монет одного «года» было четыре, другого только одна, третьего, допустим, две… Непонятно!
— Чего гадать, — подумалось, — продам их всех вместе!
Но такая мысль почему-то не грела. Не говоря о том, что понятия не имел о ценности этих копеек. Нет! Следовало разбираться дальше.
Квартира, которую я когда-то снимал, находилась вблизи Нового базара, что очень устраивало. Можно не бегать по магазинам, покупая провизию, а по дороге с работы просто заскочить на рынок и отовариться. Одинокая, самостоятельная жизнь сделала из меня, в числе прочего, сносного кулинара. Так что, кормить себя, родимого, старался получше, когда время на то имелось. У меня появились знакомые среди торговцев и лоточников, что дополнительно обеспечивало качество приобретаемого. Рыбу я покупал только у дюймовочки — веселой, краснощекой молодой женщины, с улыбкой до ушей. Если я хотел купить что-то, по ее мнению нестоящее или несвежее, она тихо говорила:
— Вам это не надо!
— Ясно, — отвечал я и покупал то, что она сама выбирала. И не жалел.
Мясо следовало покупать у Светочки, а копчености у Сережи. Бакалея самая лучшая и при этом самая дешевая продавалась у Лены или Васи. Менять по хорошему курсу доллары следовало у некоего молодого человека, которого я сам для себя прозвал «Пупсиком». Правда, иногда в табачных рядах курс оказывался выше.
Эх, какую бы историю смог я написать о Новом базаре! Но речь-то не о нем. Вернее, и о нем тоже, ибо там я встретил отца. Однажды, в овощных рядах, у самого выхода на Княжескую почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянулся, но никого, вроде, не заметил. Но неприятное ощущение от того, что кто-то смотрит в упор не проходило. Я снова оглянулся, на этот раз уже резко.
Какой-то плохо одетый старик, не отрываясь, глядел на меня.
— В чем дело? — чуть не вырвалось. Чуть… потому, что я сразу его узнал.
— Господи! Это сколько же лет прошло? Что делать? Убежать? Заговорить? — заметались в голове беспорядочные мысли.
Он заговорил первый:
— Игорь, ты узнал меня? Узнал?
— Допустим, ну и что?
— Но я же…
— Да-да, очень интересно, кто же вы такой?
— Я твой отец!
— Да, а из чего это следует?
Сколько лет я готовился к этой встрече, придумывая хлесткие, обидные слова. Бросить их, как перчатку и уйти. Уйти так, чтоб не посмел догонять. За мать, за себя, за изничтоженную юность, за тоску зала суда, которая уже никогда не забудется. За все, что было отнято и никогда-никогда не вернется.
Но слова, нужные слова никак не приходили.
— Игорь, пожалей и прости! — вдруг сказал старик.
На слово: — Прости, — я бы не отреагировал никак. Меня убило другое: — Пожалей!
Люди, снующие по своим делам, обтекали нас, иногда задевая.
— Может, поговорим? — попросил старик.
— О чем?
— О тебе…
— А что обо мне говорить? Жив, здоров, ни в чем и ни в ком не нуждаюсь!
— Я вижу… Ты знаешь, я последние годы только и думаю о тебе…
— Что денег не хватает?
— Денег? — опешил он. — Нет, денег хватает! Может тебе нужны? — вдруг обрадовался старик.
— Я же сказал, что ни в чем и ни в ком не нуждаюсь!
Постепенно мы выбрались из толпы и теперь стояли друг против друга возле калитки. Я мог повернуться и уйти, но, непонятная мне, противная жалость удерживала на месте.
— Проводи меня, — попросил старик, — тут недалеко.
Я кивнул и медленно пошел с ним рядом. Шли молча.
Идти действительно оказалось недалеко — всего два квартала.
— Тут я живу, — указал старик на парадную. А потом с тоской продолжил: — Может зайдешь?
Я сослался на неотложные дела, мечтая поскорей, поскорей, поскорей расстаться с ним.
— Я понимаю, понимаю… Адрес хотя бы запиши!
Он продиктовал адрес и телефон.
— А ты где живешь?
— Тут неподалеку, — почему-то ответил я правду.
— И телефон есть?
— Имеется…
— Дашь?
Куда было деваться?
Мы расстались, я бегом помчался домой, чтоб, хоть там успокоиться, прийти в себя. В голову опять пришли все те, задуманные давно, обидные слова. Я собирался сказать ему их, когда он позвонит. Я даже поглядывал на телефон, недоумевая почему он молчит. Но отец в тот вечер не позвонил. Не позвонил он и назавтра.
— Может, с ним что случилось? — вдруг пришло в голову. — Ну, и что из этого? -одернул себя.
Интересное кино получается…
Еще несколько дней ждал звонка, заводя себя больше и больше. А когда ждать перестал, а завод прошел, он позвонил.
— Я тут приболел малость, да и тебе нужно было остыть!
— Остыть?
— Ну, конечно! Я же понимаю, что тебе необходимо высказать все, что скопил за эти годы. Только, наверное, не стоит.
— Вот как?
— Что-то я сам себе уже сказал, а что-то и говорить не нужно!
— Почему? — тупо спросил я, уже вовлеченный в странную логику его рассуждений.
— Почему? — переспросил он, — Да потому, что в этом нет никакого смысла. Ссорятся только дураки!
Мне хотелось грубо оборвать, наговорить гадостей, а потом бросить трубку. Но я этого не сделал. Может, не захотелось выглядеть этим самым дураком…
— Может погуляем? — спросил он, — Погода хорошая, а я дня три не выходил.
Я хотел отказаться, но почему-то согласился.
Пришла Лена, и все грустные мысли отлетели в сторону. Ленка — оптимист и с ней рядом грустить невозможно. Во всем она умудряется увидеть что-то хорошее, а если я ненароком разрушу каким-то словом ее розовые построения, начинает меня жалеть. Терпеть не могу, когда меня жалеют все…, кроме нее. Лена даже это делает оптимистично. Лучик мой теплый!
Она терпеливо выслушала итог моих нумизматических и, частично, исторических изысканий, задумалась, а потом сказала:
— Счастливый, тебе столько еще предстоит узнать!
— Очень надо, — обиделся я
— Ну, как ты не понимаешь? Это же здорово, изучая монеты, на которые твой отец жизнь положил, заодно узнать историю своей страны!
— Между прочим, он не только свою, но и наши с мамой жизни, можно сказать, положил, а вернее — бросил на землю и потоптал слегка. Это во-первых, а во-вторых, я, вроде бы, совсем в другой стране проживаю!
— Ну, так и узнай на что пошли такие жертвы. Это во-первых, — передразнила она меня, — а во-вторых, все мы из той, прежней страны! Это наши дети…
— Наши дети? Это уже много интересней! Вот об этом я готов говорить сколько угодно и не только говорить!
Я обнял Ленку, она приникла ко мне. И вместо нумизматики мы занялись… Сами знаете чем.
Утром я в девятьсот девяносто девятый раз приступил к выяснению отношений.
— Лен, ну, выходи, наконец, за меня замуж!
— Не выйду, — ответила Лена и вдруг заплакала.
Я начал целовать ее в мокрые от слез щеки, глаза и все спрашивал:
— Ну, почему? Почему?
— Потому что тебе хорошо в этой стране, — неожиданно ответила она. — Да, да, я же вижу!
Я растерялся.
— А тебе плохо?
— Мне не просто плохо, мне жутко и страшно! Мне противно брать у пациентов деньги, когда они мне их суют, а иначе мне просто не на что будет жить. Я устала каждый день думать о том, что впереди. Мне отвратительно выбирать между подлецом и подлецом и голосовать за того, который чуть менее подл. Я хочу детей, и мне страшно за их судьбу! У этой страны нет будущего, как нет его для всех нас, пытающихся жить честно!
Я растерялся. Нет, был просто оглушен. Никогда не ожидал от нее таких слов. Но, слава Богу, даже не попытался что-то сказать.
— Я хочу уехать отсюда! — вдруг выпалила Лена. — Хочу, хочу, хочу! Я давно бы уехала, если б не ты!
— Я-то тут причем? — чуть не сморозил страшную глупость. А потом понял, что она имеет в виду и на душе, несмотря на ее слезы, сделалось грустно и хорошо.
— Лена, я никогда не откажусь от тебя. Я сделаю все, чтоб тебе в этой стране стало, пусть не хорошо, так терпимо…
— Но я не хочу, чтоб терпимо!
Только я не дал ей прервать себя:
— … а если все равно не сможешь, то уедем вместе. Если возьмешь, конечно!
Потом… Что было потом? Да ничего нового. Нет, все новое! Потому что, несмотря ни на что, мы, может быть впервые, были по-настоящему вместе.
Лена ушла, а я остался. И начал ходить из угла в угол, размышляя. Нет, я не жалел о сказанном. Я думал над тем, что же все-таки будет, если придется уехать. Ни в одну, мыслимую для эмиграции страну, я как-то не вписывался. Собственно, таких стран совсем немного. США, Израиль, Германия…
Из всего перечисленного, у меня наименьший энтузиазм вызывал именно Израиль. Нет-нет, я никогда не был антисемитом. Во всяком случае, таковым себя не считал. Ленка, например, еврейка… И тут до меня дошло, что, говоря об отъезде, она имела в виду именно Израиль.
Поехали, приехали!.. Можно, конечно, ничего не иметь против евреев, но жить среди них!.. Быть бесконечно чужим и одиноким… Смогу ли? Даже ради Лены…
— Собственно, почему именно в Израиль? — попытался порассуждать. — И другие страны есть, Германия, например.
— Нет, в Германию Лена не поедет. Сама как-то говорила, что ненавидит эту страну. Жаль, не спросил почему. Хотя, наверное, догадываюсь.
— Остаются США! А что, а неплохо! Но на жизнь там нужны деньги и немалые… Ну, деньги-то будут!
Я глянул на груду монет на письменном столе и впервые почувствовал что-то типа благодарности к отцу.
Энергия, с которой принялся разбираться с монетами удвоилась, нет утроилась. Да, что толку? Вот, например, петровские копейки. Очень много разных, но очень много и похожих. Но чем-то же они отличаются, раз столь тщательно собраны и упакованы. Не станет же человек, желающий просто приберечь деньги, так бережно раскладывать копейки. Лучше уж рубли, что ли. Уверенности, впрочем, не было, но казалось, что здравый смысл меня не подводит.
И еще. Что это я зациклился на копейках? Планшеток еще ого-го сколько!
Так… Что теперь выбрать?
Но и в других планшетках тоже была медь! На сей раз пятаки. Решил ими пока не заниматься, а переключиться на что-нибудь иное.
Только в десятой планшетке, наконец, отыскалось серебро. И какое! Рубли! Но не такие, какие я уже неоднократно встречал у ребят в детстве, а совсем другие. Знакомые мне монеты были ровненькими, идеально круглыми, слегка или сильно потертыми. Обычно на них был изображен портрет царя Николая П.
Монеты, которые держал я в руках, оказались совсем другими. На одной стороне изображен портрет толстой, щекастой тетки с крючковатым носом. Рожа у нее была довольно-таки недобрая. Имелась и надпись, что это — Императрица Анна Иоанновна. Кто такая? Понятия об этом не имел.
С другой стороны имелся, как без него, двуглавый орел, надпись: МОНЕТА РУБЛЬ и год. Годов было всего шесть — 1730, 1731, 1732, 1733, 1734 и 1735. А монет штук сорок. Точнее, сорок три…
Однако, занимало другое. Я уже не говорю о том, что понятия не имел о том, кто такая эта Анна. Захотелось разобраться и чем отличаются монеты одного года одна о другой. На вид-то похожи…
Кое-какие отличия нашел сразу, взяв, в качестве предмета исследования рублевики 1733-го года.
В принципе, я уже стал не бедным человеком.. Денег все это добро стоило, видимо, немало. И коробка… Действительно, почему не посмотреть что в этой тяжеленной коробке. Я открыл крышку.
…………………………………………………………!!!
Там было золото!
Десятки с портретом Николая П, пятерки с ним же, какие-то совсем странные монеты номиналом 7,5 рубля, пятнадцатирублевики… Отдельно лежала еще одна маленькая коробочка. Там тоже были десятки, но императора Александра Ш, а размером с пятнадцатирублевки Николая. И еще три совсем странные монеты с написями:
— ИМПЕРИАЛ, 10 РУБЛЕЙ ЗОЛОТОМ — две штуки.
И с надписью:
— ПОЛУИМПЕРИАЛ, 5 РУБЛЕЙ ЗОЛОТОМ — одна.
Портрет на них был Николая, а размером они были с десятку и пятерку Александра. Да, десятки 1896 и 1897 года, а пятерка только 1896. Я понятия не имел, что и такие деньги бывают.Это — богатство, причем несметное! Рой мыслей и планов закружили голову.
Хорошо, что я сидел на полу, иначе непременно упал бы, до того кружилась голова. Чуть очухавшись, пошел на кухню и долго пил воду прямо из под крана, хотя Лена строго-настрого запрещала это делать. Сел на табуретку, закурил… С первыми затяжками я начал успокаиваться, приходить в себя.
Вернувшись в комнату, стал пересчитывать сокровища и прикидывать их цену.
Всего имелось: — 9 десяток и 12 пятерок Александра Ш, два Империала-десятки и Полуимпериал — пятерка, пятнашка и семь с полтиной, а также 11 десяток и 15 пятерок Николая П.
Я было обрадовался, а потом перестал. Что-то мне подсказывало, что эти монеты, особенно невиданные Империалы могут стоить много. Но сколько? И как вообще определить чем отличается одна монета данного года от другой? Почему в один год чеканили несколько монет одного номинала, а в другой вообще ни одной? Вопросы…
Весь день, даже после прихода Лены, я доставал планшетки и кляссеры, рассматривал их содержимое, пытался, хоть как-то, рассортировать свое богатство.
Кроме золотых монет, у меня оказалось 364 рублевика и множество великое монет меньшего номинала. Полтины, пятаки, копейки…
На следующий день продолжил расширять свой нумизматический кругозор. Для начала, попытался разложить рубли, они меня больше всего притягивали, по годам и императорам. Вот что у меня получилось:
— Сначала шли рубли Петра Первого. Начинались они с непонятных мне годов, написанных какими-то буквами, потом шли рубли 1707, 1710, 1712 и 1714 года. Они были широкие, большие. Далее шли рубли размером поменьше, причем опять год был написан буквами, а с 1722 по 1725 год даты были опять цифрами.
— После них, начиная с того же 1725 года шли монеты Екатерины Первой. Из этого я сделал вывод, что в 1725 году Петр помер и на престол вступила Екатерина. Как же, помню фильм, где Петр женится на какой-то дамочке, принадлежавшей его другу, кажется, Меньшиков его звали… И ее звали Екатерина! Ах, да и в романе А.Н. Толстого что-то было… Стало быть, это все правда. И жена наследовала мужу и стала царицей.
— Но царствовала она недолго, всего три года, после чего ее сменил новый царь. Звали его Петр П, а кто он таков был я понятия не имел. На престоле тоже не задержался. В 1727 году начал, а в 1729 году, видать, тоже помер.
— Потому что, с 1730 года по 1740-й царствовала Анна Иоановна. Ее монеты я открыл, помнится, в самом начале.
— После Анны, в 1741-м году, появился какой-то вообще младенц-царь Иоанн Антонович. Ну, ему вообще поцарствовать, видимо, мало пришлось, потому что в том же 41-м году появилась Елизавета.
— А я и не знал, что столько женщин на престоле Российском побывало! Елизавета царствовала до 1761 года. Вот это нормально!
— Зато, после Елизаветы, опять Петр появился. И опять ненадолго. Его рублевики 1762 годом датированы были. Смешной такой, с косичкой…
— В том же, 1762-м году появились и монеты Екатерины П. О ней я кое-что знал. Екатерина Великая… Царствовала она, судя по датам, до 1796 года.
— После нее появился опять царь-мужчина. Но имя новое. Павел… Он недолго на троне находился. До 1801 года. Да и монеты его все, кроме одной, без портрета оказались. Четыре буквы П крестом, а меж ними единичка. Только на портретнике надпись оказалась с именем.
— Следующим оказался Александр Первый. О нем я тоже кое-что слышал. Война с Наполеоном, декабристы… Нет, декабристы уже при другом царе были. При Николае…
Вообще-то, имя Императора на монетах не указывалось, но имелись три рублевика, каждый завернутый отдельно с его портретами и надписями соответствующими. Оттуда только и узнал. Даты на этих монетах были: 1801, 1807 и 1808 годов.
— Дальше вообще хаос пошел. До 1886 года портретов и имен царей на монетах не имелось. Хотя, было несколько рублевиков, очень красивых, как я определил, юбилейных, на которых портреты царей и разные памятники имелись.
— С 1886 года и по 1894 на монетах были портреты Александра Ш, а с 1995 года по 1915-й Николая П. Я уже с этими физиономиями познакомился, когда золото разглядывал. Странно, революция-то в 1917-м году произошла, а рубли заканчивались на два года раньше. Может, чеканить перестали?
Да, немало мне предстояло узнать. Аж страшно стало. Хотя, зачем всем этим интересоваться? Продать и делов… Но жалко! Иной мучается, мучается, собирает, а тут — на тебе! — все готовенькое! Доставай и любуйся!
И все?
А что еще? Коллекция — она для того, чтоб ею любоваться!
Да, это так, но если ты сам ее собрал, систематизировал. А тут…
Продать и жить припеваючи!
Но все равно жалко!
Для успокоения совести принял я компромиссный вариант. Сначала узнаю что к чему, что сколько стоит, а потом…
Что будет потом загадывать не стал. Еще успею.
Мы встретились с отцом возле его дома и медленно, очень медленно пошли в сторону бульвара. Шли молча, так что непонятно было — зачем нужна такая встреча.
Возле Украинского театра он вдруг остановился и насколько раз судорожно вдохнул и выдохнул воздух.
— Что-то прихватило, — проговорил, — теперь со мной это частенько бывает.
— Моторчик барахлит? — спросил я
— Какой моторчик? — он удивился, а потом понял, — да, да, моторчик! Видать срок годности вышел.
— Ну, сейчас и не такое ремонтируют! — попытался я обратить все в шутку.
— У меня, как ты говоришь: — моторчик, — антикварный, — его уже починить нельзя. Да и незачем, наверное.
— Что так?
Меня уже начал слегка раздражать этот разговор. Нет, я вовсе не бездушный человек, но зло, причиненное мне и матери забыть, а тем более простить я не умел.
— А зачем? Честно говоря, в этой жизни меня мало что волнует. Тебя вот повстречал. А это награда уже сверх меры. А больше… Больше мне ничего уже не интересно. Даже монеты…
Мы пошли дальше.
— Знаешь, что я больше всего боюсь? — вдруг сказал он. — Встретить там, — он указал наверх ,- твою маму!
— Почему? — вырвалось у меня
— Если это произойдет, мне станет окончательно ясно, что жизнь, моя жизнь прожита зря!
— А так имеются сомнения?
— Как когда…
Он не принимал моей насмешливости, озлобленности, чем резче я говорил, тем спокойней был его ответ.
— Да, я был плохим отцом, да что там плохим — скверным! Из-за этого я потерял вас. Если бы я знал что все так обернется… Хотя… Вру! — вдруг почти выкрикнул он, словно, разозлившись на себя. — Я никогда бы не прекратил собирать монеты. Даже… — тут он запнулся, но все-таки продолжил, — если б я знал, чем все кончится! Нет, я не имею в виду тот случай. Это страшная случайность…
— Ничего себе, случайность!
— Поверь, это действительно страшная, нелепая, мерзкая, но случайность! За нее я наказан страшно потерей тебя!
— А мама?
— Я думаю, что ее потерял раньше, много раньше, когда монеты заслонили мне все. А если даже это не так, то ее-то я бы все равно потерял. Но ты бы остался…
— Я бы с мамой… — начал было я.
Но он лишь досадливо отмахнулся. И закончил начатую фразу, как выдохом:
— … сыном!
Еще когда после смерти отца я поселился в его квартире, меня начали донимать телефонные звонки. Спрашивали Михаила Николаевича. Я отвечал, что он, к сожалению, умер. Тогда абоненты интересовались, кто с ними говорит.
— Родственник, — следовал дежурный ответ.
Тогда звонившие признавались, что являются большими друзьями покойного, выражали положенные соболезнования и переходили, так сказать, к основной части собеседования. То есть, интересовались судьбой коллекции. Узнав, что она на месте, выражали немедленную готовность ее приобрести на чрезвычайно льготных для меня условиях.
Из всего этого я вынужден был заключить, что у отца в этом городе имелось не менее полусотни ближайших друзей, готовых распространить эту дружбу и на меня, купив все, им собранное. Многие рвались немедленно «забежать» на час, другой, дабы на месте определиться с ценой.
Увы, я вынужден был их всех разочаровать, ибо тогда продавать ничего не собирался, да и противно мне было копаться в монетах. Неизвестные мне абоненты, правда, не унимались и их звонки раздавались с пугающей регулярностью. Из большого отряда отцовских друзей остались самые «верные». Вот они-то и донимали меня постоянно.
Было также десятка три междугородних и даже международных звонков. Правда, суть их от этого не менялась. Какой-то тип из Лос-Анжелеса готов был немедленно вылететь в Одессу по первому моему слову, причем заверил, что проблемы с таможней не моя забота.
— Вы продаете монеты, я плачу наличными и забываем друг о друге, если захотите, — горячо уверял он.
Было несколько, не больше десятка и других звонков. Чувствовалось, что говорившие искренне опечалены известием. И соболезнования их звучали совсем по-другому. И насчет продажи монет они говорили иначе. Эти неизвестные мне люди советовали ничего не продавать, не разорять, уникальное, как неоднократно было сказано, собрание.
— Такой человек ушел! — услышал я как-то. — Сколько важного и хорошего мог он еще совершить!
Честно говоря, у меня не появилось соблазна рассказать звонившему о некоторых подробностях нашей семейной жизни.
Зато, появился повод призадуматься, который я тогда проигнорировал.
Теперь же, вынужденный погрузиться в незнакомый и сложный для меня мир нумизматики, я поражался тому, сколь много знал отец. Хотя, если всю жизнь заниматься только этим…
Но «этим» предстояло заняться мне.
Вечером с работы пришла Лена, как всегда голодная и уставшая. Семейная жизнь, завертевшись, отвлекла меня от раздумий. Мы поужинали, потом она прилегла, я же, вымыв посуду, занялся всякими домашними мелочами, которые остались еще с утра, потому что я весь день угрохал на монеты.
Кто-то считает, что домашние мелочи — вещь неприятная. Я же уверен, что это не так. Разве не приятно делать работу у себя дома, для себя, для близкого человека. Ведь то, что сделаю я, уже не придется выполнять ей. А она уже не девчонка. Устает…
Потом мы поговорили о том, о сем, поглазели в телевизор, обсудили увиденное. Все, считай — день окончен. Пора бы и спать. Что Лена и сделала. А мне не спалось. Не поленившись, полез на книжную полку и достал толстенный и тяжеленный «Энциклопедический словарь».
Начнем-ка с Императоров. Кто там первый? Петр?
Тонкие, заполненные убористым шрифтом страницы слушались плохо. С непривычки, долго искал нужную статью, но все же с задачей справился. На странице 1007, в левом нижнем углу, имелся Петр 1 Великий (даже так!) и даты его жизни — 1672-1725. Так что, с последней датой я угадал. Что же касается первой… Ну, не стал же он чеканить монеты только-только родившись. Для этого требовалось, как минимум, царем стать. Читаем дальше.
— …рус. Царь с 1682 (правил самостоятельно с 1689), первый росс. император (с 1721)…
Ничего не понятно! Сперва царь, да еще делящий с кем-то царство, потом уже царь, но правящий самостоятельно, а только потом император. Честно говоря, разницы между царем и императором я не знал, но, оказывается, она была и существенная, раз это в словаре выделяют, да еще при такой сжатости текста.
Кстати, и на монетах сперва «царь» писалось, а потом только «император». Я полез за петровскими рублевиками. Достал и… Годы-то написаны по-славянски. Почему решил, что по-славянски? А я у бабушки «Библию» старинную видел, еще прабабкину, так там точно такой шрифт. Кстати! Теперь я могу и 1721 год вычислить. Но на всех монетах со славянским годом слова «император» не было. Только на рублевике 1722 года Петр стал уже императором. Видать, в 1721-м году уже начеканить монеты с такой надписью не успели.
Довольный своими аналитическими способностями, стал читать дальше. А дальше шло перечисление всяких дел, Петром совершенных, войн… Ничего интересного.
Я хотел, было, захлопнуть словарь, но наткнулся на статью «Петр П». И тут я не до конца верно вычислил. Стал царствовать в 1727 году, умер в 1730-м, а монета-то последняя 1729 года! Ну, может, в самом начале года умер? Ага, так он Петру 1 внуком приходился. Все понятно. Отца-то его, Алексея, папочка-царь Петр убил. Из книжки помню.
С Петром П ясно, переходим к Петру Ш.
— Петр Ш Федорович (1728-1762) росс. император с 1761……. Внук Петра 1……. Свергнут в результате переворота, организованного его женой Екатериной, убит.
Ясно все, что ничего не ясно. Почему царствовал внук, а не дочь? Может, померла? Кто такая Екатерина? По датам выходило, что это Екатерина П. А она кто такая? Просто жена, что вместо мужа на престол села? Мудрено!
Хотел дальше словарь полистать, но, с непривычки, устал и пошел спать.
Откуда во мне взялась такая тяга к знаниям не ведаю, но утром, с нетерпением переделав все домашние дела, снова взялся за энциклопедический словарь.
На сей раз начал со статьи Екатерина 1. Вот, что я вычитал:
— Екатерина 1 Алексеевна (Марта Скавронская) (1664-1727) росс. императрица с 1725, 2-я жена Петра 1. ……………
Ясненько… Теперь к другой Екатерине перейти можно. Тем более, что о ней сразу же после этой:
— Екатерина П Алексеевна (1729-1796), росс. императрица с 1762. …………. Пришла к власти, свергнув с помощью гвардии ПетраШ………………..
Вот как! Но, интересно, кто она такая, чтоб императора с престола свергать. Была бы там сестра, жена… А в словаре об этом ни слова. Написано только, что звали ее Софья Фредерика Августа. И как он из Софы Катей стала? Моя покойная бабушка тоже Екатерина, так она и была всегда Екатериной, а не Софьей какой-то!
Первый раз в жизни пожалел, что в школе историю не очень-то и учил. Не интересовал меня этот предмет. Вообще лишним его считал, а теперь вот, плоды пожинаю. Сам виноват.
Поскольку, все равно был я на букве «Е», решил найти, заодно, Елизавету.
— Елизавета Петровна (1709-1761/62), росс. императрица с 1741, дочь Петра 1. Возведена на престол гвардией. …………………………………………………………
Опять непонятки. В каком году она все-таки умерла? Гвардия что всех императриц на престол возводила? И что это за гвардия такая? Царей скидывают, цариц императрицами делают. Вернее делали…
Как мало я знаю! Сколько придется читать-перечитывать, чтоб, хоть как-то разобраться…
— Разобраться?
— А зачем? Продать все и делу конец!
Опять двадцать пять. Чтобы продать, надо цену узнать, а чтоб цену узнать, нужно много читать.
Вот такой стишок впервые в жизни у меня получился. Я даже записал его, чтоб порадовать Ленку своими новыми талантами.
Впрочем, порадовать ее я не успел. У нее тоже были новости, вернее новость. Ее отыскал ее институтский руководитель диплома с кафедры кардиологии и предложил срочно поступать в аспирантуру.
— Ура! — закричал я, но осекся. Ленка что-то не радовалась.
— Слушай, в чем дело-то?
— Пойми, мне очень хочется в аспирантуру, но это еще три года…
— Три года? А, собственно, почему? Решим уехать, бросишь, а там доучишься!
— Если собираюсь бросать, то зачем и поступать? Но и это еще не все!
— Что же еще?
— Зарплата…
— Какая зарплата?
— Ну, не зарплата, а стипендия. Она в три раза меньше, чем в поликлинике. И еще…
— Лена! Мы семья или нет? — От ответа на вопрос для меня зависело многое-многое.
— Семья! — сразу, как будто ждала этот вопрос, ответила Лена.
— А раз семья, то заявляю раз и навсегда, что материальные вопросы беру на себя. И конец. К этой теме больше не возвращаемся!
— А как же ты…
— Это мои проблемы и я их решу!
Разговор, конечно на этом не закончился. Но все существенные слова уже были сказаны. Решено было, что Лена все-таки идет в аспирантуру. Но это еще не все. Еще я постановил, что в целях экономии средств при ведении совместного хозяйства (этот неотразимый аргумент я специально приберег для нее) Лена перебирается ко мне, бросив пока свою конурку в коммуне.
Дни пошли весьма содержательные. С утра и до…, как говорят, забора работа, потом домой и за монеты. Вернее, за книги о монетах, коих имелось в изобилии. Но книги книгами, но необходима хоть какая-то практика. Тут я вспомнил, как пару лет назад помогал приятелю оттащить огромный старый граммофон куда-то к бывшему ресторану «Киев». Там, на пятачке возле магазина «Коллекционер» толпилось довольно много народу. Все друг другу показывали какие-то железки, в основном монеты и ордена.
Наверное, имел смысл потереться там, узнать что почем, с кем-то и познакомиться. Тем, кто звонил мне по телефону, я инстинктивно не доверял.
Место это я нашел сразу, правда, магазина уже не было. Тут действительно терлись люди, причем довольно энергично. Каждого, кто проходил мимо, спрашивали:
— Есть что-то на продажу?
Как оказалось, тех, кто приносил что-то продавать было немало. Тогда спрашивавший и продавец удалялись в сторону. Иногда требовалась еще чья-то консультация и «консультант» призывался присоединиться.
На меня сперва косились, но я ничего не продавал, не старался «перехватить клиента» и, хоть недоуменные взгляды остались, никакой попытки выяснить, что это за тип такой, не предпринимались. Но мне-то нужно было другое. Тогда я сочинил себе что-то типа легенды о том, что, дескать, от отца остались какие-то русские монеты, и я не знаю, что с ними делать — не то продать, не то собирать дальше. Большинство склоняло меня к продаже, причем каждый говорил, что монеты предварительно нужно показать именно ему, ибо остальные надуют, а он, имярек, и только он даст справедливую цену. Судя по тому, что по этому поводу я пообщался практически со всеми, выяснялось, что любой из присутствующих может надуть, это с одной стороны, с другой — любой же из них — человек справедливый, готовый платить за монеты даже в ущерб себе. Лишь бы по справедливости… Как согласовать одно с другим я не слишком задумывался. И так все ясно.
На работе, между тем, наметился застой. У заказчиков имелись какие-то нелады с налоговой, вследствие чего строительство временно свернули. Появилось свободное время, которое и проводил на пятачке.
Вот так, почти ежедневно, «подплывал» я к магазину и часа два-три присутствовал, пока только присутствовал, на этом, как казалось, празднике. Ко мне уже привыкли, даже, может, кличку определили. Вообще, там у всех были клички. Муфлон, Гоблин, Щечки, Вибратор, Берчик, Студент…
Тем временем, обстановка вокруг магазинчика все оживлялась. Прослышав о месте таком, а, как известно, земля, тем более одесская, слухами полнится, тянулись сюда люди, причем большинство с желанием что-то продать. Времена-то вовсе испортились. Торговля, в основном, шла на доллары. Только новичкам, одноразовикам пытались всучить гривны. Я в торговом процессе не участвовал. Стоял, смотрел, ловил крупицы информации…
Правда, стоять-смотреть тоже интересно. Контингент тех, кто появлялся на пятачке под магазином, уж больно любопытен. Утром приходили воришки и наркоманы. Что удалось подцепить, то и тащили. Отдавали дешево, почти не торгуясь. И спешили по своим делам. Воры — дальше красть или прогуливать то, что заработать удалось. А наркоманы за дозой. Потом появлялись разного рода работяги. Приносили то, что удалось стащить на стройке или же в цеху. Иногда у них покупали, чаще нет. Часам к одиннадцати появлялись старики-старушки со своими вазочками, ложками, медалями, реже приносили статуэтки, картины, посуду… Их немедленно оттесняли в сторону, дальше шел торг, в результате которого старички уходили, унося деньги, составляющие, в лучшем случае, треть стоимости товара.
К обеду налетали школьники. У этих, в основном, были монеты, реже какие-то кольца-брошки, уведенные из-под бдительного родительского надзора. Рядом находилась престижная гимназия, а старшеклассники любили захаживать в казино. Благо развелось их в городе немерянно.
Часам к трем наступало затишье, а после четырех начинали сходиться коллекционеры, полуколлекционеры и прочие сочувствующие. Это было время реализации не слишком крутого коллекционного материала. Самое лучшее шло тем, кто на пятачке и не появлялся. Тем носили домой или в офис.
«Коллеги» меня не очень-то уважали. Но не обижали. Да и не за что было. Стою, никому не мешаю, в прибыльные дела не лезу, ну и ладно.
Вот назвал людей, окружавших меня, «коллегами», а потом, признаться, призадумался. Такие экземпляры там встречались, что лучше бы название какое-то зоологическое. Волки, лисы, шакалы… Встречались и воробышки. Имелись и кролики, и удавы. Как без этого? Люди? Так все мы люди, но и мы какому-то животному или там птице соответствуем. Ничего не поделаешь.
Я-то все больше в сторонке стоял, страсти кипевшие на пятачке почти не замечал. А дела там порой творились нешуточные. Состояния сколачивались, трагедии случались, да и комедий и фарсов немало происходило.
Рассказывать об этом? Стоит ли? Тем более, что люди эти никуда не делись. Стоят, голубчики, там же, занимаются тем же. Ну, и пусть им.
Честно говоря, стояние у «Коллекционера» (бывшего) особой пользы мне не приносило. Дело в том, что среди монет, менявших хозяев на пятачке, практически не встречалось аналогичных моим. Промелькнула как-то Анна 1734 года, которая тут же «ушла» за 80 долларов. Я, было, обрадовался, что, наконец, хоть Аннам цену знаю, но появилась другая Анна, год, заметьте тот же, да и внешне ничем не отличалась, ее долго рассматривали в лупу и купили за 300 долларов. Но и это не все. Купивший монету, тут же перепродал ее за 500.
Вот, пожалуйста, — две одинаковые монеты одного и того же года, а цена так отличается! Значит, а это и балбесу понятно, есть в них решающее отличие, делающее одну монету редкой и дорогой, а другую сравнительно дешевой.
Сравнительно дешевой… Да, если каждый рублевик стоит 80 долларов (возьмем минимум), а у меня их 364, то всего выходит 29120 долларов! А еще золото, а еще все остальное!
Я почувствовал себя немыслимо богатым, просто-таки Крезом. Захотелось тут же реализовать все монетные залежи. Но я не сделал этого, потому что услышал свою фамилию. Говорили двое из тех, кто приходит попозже и кому несут улов те, кто постоянно околачивается тут.
— Неплохую Анну огреб! — похвалил, купившего «дорогую» Анну, его коллега.
— Согласен! — ответствовал тот, — И, согласись, недорого!
— Но и недешево!
— При таком состоянии?
— Да, в таком состоянии только у …, — тут он назвал мою фамилию, — монеты были!
Я оторопел сперва, а потом сообразил, что назвали не меня а отца и придвинулся ближе.
Разговор, между тем, продолжался.
— Да, умел старик… Теперь таких нет!
— И в собрании у него одни редкости были… Интересно, а кому все досталось?
— Дорогой, над этим весь город голову ломает. В квартире какой-то хмырь поселился… Странно, вроде родственников не имелось!
— Да нет, говорят, семья когда-то была…
Тут они отошли в сторону, и больше я ничего не услышал.
Из всего сказанного выяснилось, что, во-первых, я — хмырь, а во-вторых, монеты, доставшиеся мне все сплошь были необычными. Стало быть, и цена, наспех сложенная мной, возрастала.
А насколько? Но этого я не знал. Но в голову пришла идея:
— Допустим, в каталоге указана цена. И равна она для рядовой монеты, к примеру, рубль. А для редкой монеты — десять рублей. Тогда умножаем цену рядовой на 10 и получаем ее цену. Ну, хоть приблизительно.
Довольный своим логическим мышлением, поспешил домой.
Но за каталоги удалось сесть только поздно вечером. Семья, понимаете ли…
Сначала, дело не ладилось. Дело в том, что в разных каталогах и цены были разные, причем четкого соотношения меж ними не наблюдалось. Кроме того, в некоторых из них и цен не было, а стояли значки типа точки, тире, тире с точкой, тире с двумя точками… Я уже знал, что значки эти определяют степень редкости. Потом я подумал, что так и научился достоверно определять монеты по каталогам.
Хотя, многие монеты были снабжены этикетками, с помощью которых я сумел кое-как определиться. Но дальше этого дело не шло до тех пор пока я не набрел на «Краузе». Это такой каталог. Американский. Там монеты со всего мира показаны. И их цены в долларах. Я вовремя вспомнил, что среди прочих имен на бумажках, приложенных к монетам, мелькало и это имя. Достал с полки тяжеленный том и начал искать. Быстро сообразил, что страны там по алфавиту, полистал оглавление и… пожалуйста. Что поразило — то, что на многие медяшки цены оказались повыше, чем даже на золото. Например медные петровские копейки, коих у меня была целая куча, стоили до 100 -125 баксов, и это еще не все — против некоторых из них, вместо цены стояло — Rare. Даже такому профану в английском, как я, ясно было, что это обозначает — раритет. А золотые пят
ерки императора Николая П стоили 70-80 долларов. Вот так! Вообще чтение, точней листание каталога оказалось очень интересным. Я вооружился словарем и потихоньку-полегоньку одолевал страницу за страницей. Процесс шел медленно, очень медленно, ибо я пытался каждой монете найти аналог в каталоге. Это выходило не всегда. Поразмыслив, решил, что в Краузе многие разновидности, особенно очень редкие, не учтены. Впоследствии оказалось, что так оно и было. Что еще смущало: — сопоставляя монеты (в натуре) с каталогом, я все чаще натыкался на это самое обозначение — Rare. С одной стороны было приятно, что столькими редкостями владею, с другой… — цена этих редкостей оставалась неизвестной.
Проснувшись среди ночи, Ленка обалдела от моего занятого вида и словаря в руке.
Однажды, я достал для отца довольно редкое лекарство. Дело в том, что несмотря на обилие медикаментов в аптеках, которых тоже развелось немало, некоторые медикаменты в Украину просто не попадают.
— Нет в списке… — загадочно объяснил мне один мой знакомый владелец десятка аптек. Мы ему, как-то, переоборудовали три бывших глухих подвала под аптеки.
Дело в том, что Ленка, которую хлебом не корми, а дай порыться в литературе, где-то вычитала, что существует какой-то препарат, названия не запомнил, который, как в книжке писалось, просто чудеса творит.
— Но его не достать! — грустно констатировала она.
— Что значит не достать? — возмутился я. — Да сейчас…
— И сейчас, и прежде многие препараты достать невозможно!
Памятуя о своем знакомце-аптекаре, я вызвался добыть это самое чудо-лекарство.
Но и мой знакомец помочь не смог.
— Попробуй в России, — посоветовал он.
Отступать мне было некуда. Я при Лене обещал достать препарат, так что и мысли не было, что не справлюсь.
Позвонил в Москву коллегам.
Нет!
В Питер.
Нет!
Я, было, отчаялся, но решил зайти с другого конца.
— Лена, а где это чудо производится?
— В Германии.
В Германии — это хорошо! В Германии жил-поживал мой бывший завскладом Сеня Клецерман. Тут же достал записную книжку, нашел номер и позвонил.
Сеня поразился моему звонку, долго расспрашивал обо всех, не давая мне, впрочем, ответить. Когда он угомонился, я попросил:
— Сенечка, у вас там препарат такой-то производят. Он мне срочно нужен!
— Как срочно?
— Вчера!
— Понял. Перезвоню через час. Давай номер!
Сеня перезвонил через 40 минут.
— Лекарство купил. Могу передать «Люфтганзой», но за ним придется ехать в Киев. Лучше передам автобусниками.
— ?
— Дело в том, что из Одессы в Германию есть три маршрута автобусов. Они возят тех, кто едет в гости, на ПМЖ. В числе прочих услуг, оказываемых водителями, — передача писем и посылочек. Постараюсь сегодня передать. Через пару дней получишь! Тебе позвонят…
— Сеня, спасибо! Сколько я должен?
— Ничего! Звони хоть иногда.
Я пообещал…
Через несколько дней лекарство действительно было в Одессе.
К чему я это? А к тому, что когда я, гордый собой, принес лекарство отцу, конечно вместе с Леной, он, выслушав историю моих поисков, заметил:
— А проще было позвонить имярек и пообещать продать какую-то нужную ему монету.
Имярек в то время занимал один из высочайших постов в правительстве.
Почему я об этом вспомнил. Да потому, что этот самый имярек позвонил мне через несколько дней. Он уже не занимал высокий пост в правительстве, а, кажется, возглавлял одну из влиятельнейших партий. Какую? Не знаю да и никогда не знал. Но имя было на слуху, на слуху…
Так вот, буквально через два дня, когда я, опоясавшись фартуком, готовил для нас с Леной ужин, раздался длинный междугородний звонок. Собеседник мой представился, не забыв назвать все свои регалии, и поинтересовался — с кем он говорит. Я ответил.
— Я хотел бы приобрести некоторые монеты из собрания Вашего отца! Это реально?
Говорил он, кстати, по русски.
Я ответил, что да, решив, что уж этот-то не обманет.
— Так, завтра в десять у меня встреча. Считаем до двенадцати. В два часа Вас устроит? Позже не могу, так как в шесть часов должен быть на приеме.
— Да, — ответил я, лихорадочно соображая, как мой собеседник за два часа доберется из Киева в Одессу.
— Ну, и отлично. До встречи. Не беспокойтесь, адрес мне известен.
И повесил трубку.
Из сказанного я заключил, что он бывал уже в этой квартире. Ничего себе!
Пришлось следующее утро посвятить посильной уборке. Хотя, сильно напрягаться мне не пришлось — Ленка известная чистюля.
Гость опоздал всего на пять-шесть минут. Учитывая расстояние, которое ему пришлось преодолеть, он был точен почти, как граф Монте-Кристо. Он был точь-в точь такой, каким я несколько раз видел его по телевизору. Разве что, ходил с тростью. С ним приехало еще несколько человек, но в квартиру они не зашли, а, дождавшись когда я открыл, спустились вниз, в машину, наверное.
Приступили… Я стал вытаскивать планшетки, а гость бегло проглядывал их содержимое. После этого кивал головой, и я доставал новую. Таким образом были показаны все планшетки, кроме коробки с золотыми монетами. Почему я так поступил? Сам не знаю… Просмотрев все, он ошарашил вопросом:
— Это все?
— Да, конечно!
— До меня тут кто-то был?
— Насколько мне известно — нет!
— Странно!..
Что обозначают сии слова он объяснить не утрудился.
— Кое что из меди все-таки возьму, — решил он и стал перебирать планшетки снова. Отобрав с десяток монет, задумался.
Я с ужасом ждал момента, когда придется называть цену.
Подумав, гость присовокупил к отобранному еще два портретных рублевика Александра 1 и изрек:
— За все могу дать тридцать тысяч. Долларов, естественно.
Честно говоря, сумма огорошила. Даже очень обнаглев, я бы назвал втрое меньшую.
Открыв чемоданчик, он достал три пачки стодолларовых купюр и положил на стол.
Сделав вид, что для меня такие покупки вещь привычная, небрежно сдвинул пачки в ящик.
Гость, упаковав купленные монеты, собрался уходить.
— Ладно, — сказал он, — все равно не даром слетал. А вы, если что еще найдете, дайте знать!
И положил на стол карточку без имени, но с телефонами.
Потом позвонил по мобилке, сказал, что выходит.
Когда дошли до двери — там уже ожидали его спутники. Простились…
У меня из головы не выходила его фраза:
— Если что еще найдете…
Интересно, а что еще можно найти?
Много позже выяснилось, что процентов на тридцать он все-таки меня напарил.
Наутро следующего дня мы с Ленкой пересмотрели все местные газеты, но о приезде такой важной шишки там не было ни слова. Выходит, он специально слетал в Одессу ради встречи со мной. Да еще на служебном самолете, наверное…
Если пресса не прознала о его краткосрочном визите, то коллекционеры самым непостижимым образом этот факт просекли. Впрочем, может он еще с кем-то встретился.
Когда после работы я пришел на «пятачок», тот гудел от новости. Причем основной сенсацией был не приезд важного политика, а то, что загадочные наследники старика «раскололись». Стоя в сторонке, я не без удовольствия выслушивал всех, кто обсуждал данную тему. Более того, самые активные строили планы захвата разини-наследника.
— Дать ему за все десять тысяч, так он от радости описается! — вещал один из них.
Остальные с ним соглашались. Оставалось решить, кто первый начнет осаду, но для обсуждения этой животрепещущей темы они удалились в подвальчик, расположенный рядом, и больше ничего мне услышать не удалось.
Можно подумать, что они там что-то решат. Как же, как же. Наслышаны. Сколько раз они обманывали друг друга я не знал, но, по моим сведениям, делали это при каждом удобном случае.
Всем памятна история, когда один из этих деятелей застолбил крупную партию икон и, видимо не рассчитывая справиться с ней самостоятельно, пригласил в дело ближайшего друга. Встреча с хозяином икон была назначена назавтра. Каково же было удивление инициатора этой сделки, когда назавтра он узнал, что его друг уже купил все самостоятельно, причем в тот же день.
Такие вещи тут не скрывались, а наоборот преподносились, как пример изворотливости, деловой хватки.
А эти двое даже не поссорились!
Да, они собирали — кто монеты, кто иконы, кто награды, но пуще всего их привлекала разница. Что это такое? А это — именно разница между ценой, уплаченной за предмет, и ценой, полученной за него при перепродаже.
Однако же нам с Ленкой предстояла осада, а мне, уже без Ленки, и полное разоблачение. Вернувшись домой, позвал подругу на военный совет.
И вот, что мы решили. На носу Новый год, а денег у нас так много, что и не потратить лет за пять. Продавать ничего больше не будем. Пока… Так что, есть все основания куда-то поехать. За границу, например. Грандиозность этого плана заставила нас на мгновение притихнуть и прижаться друг к другу. Ох, только бы оно не кончалось это мгновение!
Но мгновение это все-таки закончилось, и мы перешли к важному пункту наших обсуждений — куда мы все-таки поедем. Я уже догадывался — куда захочет она поехать — и готов был ей уступить, не без условий, конечно.
В итоге было решено — на Новый год едем в Израиль — это первое, а второе — сразу после приезда подаем документы в ЗАГС.
Я все-таки добился своего!
Побывав в районном ОВИРе, правда, приуныли. Срок изготовления заграничных паспортов составлял целый месяц, а при двойной оплате за срочность — две недели. Таким временем мы не располагали. До Нового года оставалось всего ничего. К счастью, на пол пути от ОВИРа до нашего дома располагалась маленькая такая турфирмочка, где обещали за неделю не только оформить паспорта, но и организовать весь тур. Правда, стоило это немало. Кутить, так кутить!
Но до поездки оставалось еще дней двенадцать, а их нужно было еще прожить. На работе, как всегда, образовалась спешка, так что я пропадал на объектах с утра до вечера. Лена оказалась посвободней, но и она делила время между посещением библиотеки и ответами на телефонные звонки, хлынувшие лавиной.
Мне от этих звонков досталась лишь малая доля, но и я нахлебался вволю. Ну, как объяснить человеку, что у тебя нечего ему предложить, если он звонит по пять раз в день. И таких нашлось немало.
Причем, уверен, что многими двигала не столько жажда наживы, сколько желание заполучить вожделенный экземпляр в свое собрание.
Когда-то, во время очередной нашей встречи, отец обмолвился, что самое интересное в коллекционировании не конечный результат, а сам процесс.
Тогда я ничего не понял.
— Так что, сам результат не имеет значения?
— Имеет, конечно, — неохотно ответил он, — но достижение этого результата, обычно, намного интересней. Посмотри, мало кто собирает предметы, которые можно купить в магазине. Зашел, купил, как пачку соли, — что за радость? Нет, нужную тебе вещь необходимо добывать, строя планы, перешагивая через неудачи…
Постепенно он увлекся, оживился.
— Каждая редкая монета, имеет свою историю. Как узнал о ней. Как уговаривал владельца продать. Как добился своего. Иной раз на это годы уходили…
— Годы на кружочки металла?
Он устало вздохнул и перевел разговор на другое.
Теперь я, кажется, его понимал. Но принять это все отказывался. Ну, не лежала у меня душа к монетам, на которые тратятся, пускаются на распыл лучшие годы. И если бы только свои…
Но… Человек, занимающий важнейшие посты в государстве, безусловно занятый под завязку, бросает все, чтоб прилететь в другой город и купить за немалые деньги несколько монет.
Но… Десятки людей, безусловно самолюбивых, звонят и звонят, выслушивая не совсем приятные для себя вещи, а что вы ответите человеку, позвонившему вам в пятый-десятый раз по одному и тому же поводу? И будут звонить еще… И никуда от этого не деться.
Впрочем, меня начало брать подозрение, что звонками они не ограничатся. Во всяком случае, некоторые. В городе за последние годы, произошло с десяток ограблений коллекционеров. Пошел человек, скажем, в гости будучи обладателем солидной коллекции, а вернулся домой и узнал, что никакой коллекции у него больше нет. Раритеты потом всплывали… в дальних странах.
На всякий случай, с помощью коллег, имевших связи, добился, чтоб нашу квартиру поставили под охрану. Да и двери, уходя, стали запирать на все запоры. Это утомляло и раздражало. Ленка не подавала виду, но я же видел.
Замечательная жизнь, правда? Имей деньги, имей коллекцию и всю оставшуюся жизнь опасайся и предостерегайся. Интересно, а так все обладатели ценных собраний и просто денег живут? Я-то свои сокровища не заработал. А те, кто именно заработал? Рискуя, прикладывая ум и сметку, терпя неудачи и неудобства, мотаясь по всей стране и за ее пределы, люди, обретя, наконец, желаемое, вынуждены ждать все время подвоха, грабежа, вымогательства. И от кого? От тех, кто и пальцем о палец не ударил, а живет за счет того, что ограбит или украдет. Замечательная жизнь в «свободной» стране!
Что-то мысли такие стали появляться у меня, когда сам стал обладателем богатства. А раньше? Выходил из дому, хлопал дверью с английским замком и нимало не заботился тем, что могут что-то украсть.
А теперь? Лучше я живу или хуже? Ответ, честно говоря, затруднителен.
Нет, я не призываю никого жить в бедности или, в худшем случае, среднем достатке, но мне непонятно — почему кто-то может практически безнаказанно отобрать у меня мое?
Не слишком ли я себя завел? Ведь пока все в порядке. Именно, что — пока. И я теперь буду все время думать о том, что происходит в пустой квартире в то время, когда мы на работе, или едем куда-то отдыхать.
Вчера уговорил Ленку «прогуляться» за нарядами. А что? Не вечно же в «секондхенде» обновки приобретать! Тем более, поездка на носу. Согласилась, все-таки. Зашли в один магазин, другой, нашли, наконец, то, что нужно. Примерила — сказка! Глянула на цену и… пошла, что подешевле искать. Пока искала, я за тот, что ей глянулся, костюмчик расплатился. Стою, жду. Не нашла костюм по вкусу, стала платья мерить. Хотя ценой тоже огорчается. Она — огорчается, а я потихоньку оплачиваю. То же и с кофточками… Так она и не нашла себе ничего «по цене».
— Ладно, — говорю, — пошли дальше.
— Пошли, — грустно так.
А на выходе мне сумку с обновками и отдают, а еще подарок какой-то за большую покупку.
— Что это? — Ленка спрашивает.
— Как что? Все тобой отобранное!
Стоит, глаза полные слез. Уже поверила, но огорчена чем-то.
— В чем дело? — спрашиваю.
— Такие деньги! — отвечает.
— Ну, и что? Ты все равно дороже! Нет, что это я? Ты — бесценная!
Хочет улыбнуться, но все равно еще не может.
— Тут, в кульке этом, зарплата моя лет за пять!
— Забудь! — говорю, — Зарплата моей любимой в сто раз выше, если не в тысячу!
— Так ты меня на должность принял?
— Нет, Ленка, это не должность, это — призвание!
И так я ее этой последней фразой сразил, что позволила отвести себя еще и в обувной магазин. Ну, а оттуда мы тоже пустыми не ушли.
Когда подходили к дому, нагруженные покупками, увидел двух своих знакомцев, терпеливо курящих у парадной. Поздоровался. Ребята довольно молодые, примерно моего возраста. Но я с ними на «вы», а они со мной, почему-то на «ты». Так у них принято, наверное.
— Привет! — говорят, — Ты что тут живешь?
— Да, — отвечаю.
— Кадра не знаешь, который в н-цатой квартире живет?
— Знаю, конечно!
— Будь другом, помоги найти!
— Так вы же квартиру знаете…
— Знаем, да в квартире этой никого.
— Придут…
— Да, уже часа два ждем!
— Что так приперло?
— Да, коллекция ему на шару досталась, выкупить хотим.
— А если не продает?
— Ну, это не твоего ума дело! Так поможешь его найти?
— Помогу! Уже помог!
— Как это?
— Я хозяин этой квартиры, и коллекции, которая не продается!
— Ты?… Вы?..
— Да, а что — не тяну?
— Что вы, что вы! Поговорить бы…
— Сегодня не могу. Давайте завтра. На «пятачке».
— Так там же народу!..
— Ну, всегда можно в сторону отойти!
На том и расстались.
Вернее, почти расстались, ибо каждый из них позвонил, прося перенести встречу на более раннее время.
Подходя к «пятачку», слегка волновался. Как встретят меня на этот раз? А никак! Никаких эмоций. Тут я сообразил, что давешние двое моих собеседников отнюдь не спешили делиться информацией с «коллегами». Так что, инкогнито временно сохранялось.
Разговор же вышел довольно пустым. Я поинтересовался намерениями моих оппонентов. Ответ, как я и ожидал, был таков:
— Покупаем все!
Тогда я поинтересовался тем, что означает «все». А вот тут ответ меня огорошил. Они примерно знали содержимое моих планшеток. Стараясь не выдать удивление, осведомился о цене, которую они готовы заплатить. Но и на этот вопрос ответ уже был готов. Сумма, названная ими, была раз в двадцать ниже стоимости монет. И то — по моим достаточно приблизительным подсчетам.
— Вынужден вас огорчить. У меня уже есть покупатель, причем платит он много больше!
— А сколько?
— Это не имеет значения!
— Почему? Может и мы заплатим?
— Поскольку сумма, названная вами, была крайне недобросовестной, дальнейший разговор смысла не имеет.
— Не торопись! Монеты мы получим! Любой ценой!
Фраза: — «любой ценой» — была тщательно подчеркнута.
— Попутный ветер в шаровары! — ответил я и ушел.
Дальше начались мучения. Если раньше только звонили, то теперь стали и приходить. Многих я знал по пятачку, многих вообще в глаза не видел. Те, с кем я был знаком, ссылаясь на это самое знакомство, норовили представить его чуть не дружбой. Те, с кем знаком не был, выражали живейшее желание «наконец познакомиться, ибо много хорошего обо мне слышали». Один, правда, представился закадычным другом Михаила Николаевича. Судя по его внешности, с отцом он познакомился еще будучи эмбрионом.
Дальше лестничной площадки незваные гости не допускались, но надоели изрядно.
Иногда я спрашивал себя:
— Неужели в городе вовсе не осталось коллекционеров? Но на кого-то же эти жучки работают? На кого?
Ответ на этот вопрос, надо сказать, довольно насущен, ибо рано или поздно продавать придется. А кому?
Между тем, срок отъезда приближался. Ленка настояла на том, чтоб мы наиболее ценную часть монет перенесли в ее комнатку в коммуне и спрятали там. Это была здравая мысль. Коммуна большая, но приличная. Никто ни к кому в дела и жилье не лезет. Мы раз за разом перенесли почти половину монет туда и рассовали по тайникам, срочно тут же изобретенным.
Спокойнее будет…
28 декабря мы вылетели в Израиль самолетом компании «Эль Аль». Через два с половиной часа приземлились в аэропорту «Бен Гурион». О полете говорить не стоит — сплошная кормежка. Над Ливаном, правда, прилично покачало. Нам объяснили, что так всегда бывает, ибо летим над горами. Легче, правда, от этого не стало.
В аэропорту всю нашу немногочисленную группу встретил представитель принимающей туристической фирмы и на микроавтобусе отвез в отель «Карлтон». Классный отель!
Программа у нас насыщенная. Интересно, конечно, но самое главное для меня другое. И это «другое» подспудно давит на меня. Ведь самое главное, самое жизненно важное — смогу ли я тут жить? И это меняет точку зрения, заставляет вслушиваться и вглядываться, короче, и это непривычно для меня, — ощущать.
Чужая речь… Ну, абсолютно чужая! Но, как островки, как оазисы в пустыне, русские слова. Говорят, что тут выходцев из Союза не то треть, не то четверть. Но не все же они разговаривают по-русски. Может, давно выучили язык и чешут себе на этом самом иврите. Это и называется — ассимиляция. А вдруг и мне это предстоит? Вот, я непроизвольно подумал: — «Вдруг…». Значит опасаюсь, не хочу этого.
Но полно. Я тут только первый день. Погода не очень хороша — декабрь, все-таки, — но градусов пятнадцать тепла, только что прошел дождик и мы с Ленкой гуляем по городу, считающимся столицей мира. К памятникам-святыням нас отведут завтра, а пока шумная и людная улица Бен-Иегуда и непривычное ощущение болящих челюстей. В чем дело? Наверное, в том, что пытаюсь улыбаться, как все остальные прохожие, но не могу. Не умею!
Ленка тоже слегка взвинчена, говорит чуть громче. Никто на нас не обращает внимания, но мне кажется, что все смотрят именно на нас — серьезных, неулыбчивых чужаков. Надеюсь, что это пройдет…
А мы еще действительно тут чужаки. Боимся есть местную еду, заказывая в ресторане только знакомые блюда, боимся надеть яркую одежду, боимся общаться и немножко, ну, самую малость, опасаемся террористов.
Если суммировать впечатления, а мы это делаем, наконец забившись в номер, то первый день не радует, ох, не радует.
Мне бы торжествовать по этому поводу… Если тут нам будет плохо, то Ленка не захочет сюда эмигрировать. Но гоню от себя такие мысли. И вот почему: мы только что вернулись из многолюдного города, набитого счастливыми людьми. Эти люди сплошь улыбаются, поют, веселятся… А чем мы хуже? Я слышал в толпе, кроме еврейской, русскую, английскую, японскую речь. Я видел, я чувствовал, что всем этим людям тут хорошо! Значит, будет хорошо и нам. А если не нам, то пусть хотя бы Ленке. Я так хочу, чтоб ей было хорошо!
Наутро начались наши туристические дела. Шутка ли — за несколько дней обойти все основные достопримечательности, нет, что это я, святыни!
Стена плача… Камешек, подобранный там Ленкой. Она не решается даже разжать кулачок, где зажато ее сокровище. Странно, но я не ощущаю древности этого места. Но, по-моему, именно тут начали стихать мучительные спазмы, сжимающие мои челюсти. Нет, не скажу, что тут весело и хочется улыбаться. Просто, сюда идут все, со всего мира, и я тоже часть этого «всего мира».
Виа Долороса… Крестный путь… Трагедия человека обреченного на муки, вынужденного нести крест, на котором его распнут. Говорят, еще несколько десятков лет назад тут было пустынно. Не верится… Но шум толпы, зазывания торговцев не снижают печали, пришедшей ко мне. И так не хочется, чтоб печаль эта ушла.
Храм Гроба Господня… Нагромождение зданий, построек… И ступени, ведущие туда, вниз, в склеп. Нет, тут невозможно оставаться атеистом! Потому что — все подлинное! И понимаешь — так было!
И, странно, начинаешь завидовать людям, которые тут живут.
Опять какая-то заварушка с палестинцами… Короче, в Вифлеем нас не повезут. Говорят, что опасно. Жаль… Но завтра можно, получив нежданный выходной, пройтись по городу, проверить в себе — что изменилось за эти несколько дней. А ведь что-то точно изменилось! Я знаю… И еще знаю, что не был бы тут совсем уж лишним, что научился бы улыбаться и радоваться жизни.
Интересно — нужны ли тут строители? Я ведь и руками работать могу, не только руководить…
Маленькая страна… Не больше моей Одессы. Но я же люблю свою маленькую Одессу. Не столицу… Маленькая страна… Ее можно изъездить вдоль и поперек и найти место, где захочется жить. Хорошо тут, наверное, всюду, но есть же, есть особый уголок, попав куда, вдруг скажешь себе:
— Это мое!
Возможно, даже наверное, такие уголки есть в других странах. Но я там не был. Зато я тут, и мне хорошо.
Наутро пошел снег. Его уверенные и быстрые хлопья не падали, а прямо-таки пикировали на удивленную землю. И пестрые, яркие краски Иерусалима уступили место невиданной тут белизне. И город изменился! И стал еще родней и ближе. Потому что снег, и это привычно и знакомо.
И мы пошли гулять. А снег летел нам навстречу, поворачивал, залезал за шиворот… Вокруг спешно возникали сугробы, а мы тоже были похожи на два маленьких, спешащих и очень счастливых сугроба.
И в Одессе был снег… Только серый и скучный. Он встретил на, продуваемом всеми ветрами, летном поле, как-то умудрился забраться даже в желтый, вихляющий автобус, подвозивший нас от самолета. И воздух тут был другой, и дышалось тяжелее.
— Привыкнем, — безнадежно подумал я. — И не к такому привыкали!
В такси воняло бензином.
На улицах было скользко и грязно.
— Домой, скорее бы домой! Залезть под крышу, включить свет, выпить что-то горячее!..
Домой-то мы попали… Но не обрадовались. Ни хваленная сигнализация, ни мощная бронированная дверь не помогли. Все было перерыто, разбросано, испохаблено, а монеты исчезли. Лишь планшетки валялись то тут, то там, видимо, воры ссыпали монеты, как крупу, в какую-то, подвернувшуюся им сумку.
Да-а, радостное возвращение…
Остаток дня приводили в порядок жилье, но все равно, даже чисто убранное, оно осталось чужим и неприятным. Тут были, хозяйничали, грабили чужие, омерзительные люди, и часть этой омерзительности осталась. И никуда ей уже не деться. Со временем, злость и ярость от потери уйдут, а ощущение загаженного жилья останется. И не будет тут покоя, не будет радости.
Уже вечером вспомнили, что лучшую часть монет оставили в Ленкиной квартире и помчались туда. К счастью, все было цело.
Наутро добыл специалистов, которые сумели поменять все-таки замки на двери, казавшейся такой неприступной. Но все равно, все равно жить тут уже представлялось немыслимым и… унизительным. Да-да, унизительным! Тут побывали грязные, мерзкие люди. Они копались в наших вещах, даже одним своим дыханием оскорбляя это жилье. Мы даже не обсуждали это. Молчаливо было решено, что квартиру надо менять. От денег «большого человека» из Киева осталось чуть меньше половины. Плюс стоимость этой квартиры… В общем, на нормальную двух-трехкомнатную должно было хватить. А дальше? Дальше была еще коробка из-под сигар с золотыми монетами, серебряные рубли, не доставшиеся ворам. Только в Одессе они никому не достанутся! Ибо уверен был, что без местных «собирателей» тут дело не обошлось.
Это, собственно, вскорости подтвердилось. Во-первых, перестали звонить желающие приобрести коллекцию. А во-вторых, и это самое главное, когда я «заглянул» на «пятачок» меня там встретили изъявлениями сочувствия. Интересно, откуда они могли узнать об ограблении, если даже в милицию мы не обратились? Тема для размышления, правда?
Кстати о размышлениях. Я всерьез задумался о стране, в которой живу. Самое время, правда? Жил, не тужил, а как случилась мерзость, так сразу задумался. И ведь, главное, жизнь-то меня не баловала. А ничего, жил, телевизор смотрел, детективы читал, работал и всем доволен был. Ленку вот встретил. Лена — это вообще лучший подарок от жизни! Не шиковали, но и не бедствовали, пока монеты в нашу жизнь не вошли. А с ними и деньги, и возможности и… страх. Да-да, страх! Потому что, выходит, в нашей стране всякий, кто имеет деньги или ценности какие, должен бояться. Бояться бандитов, которые обязательно захотят это отобрать, бояться государства, которое тоже хочет поживиться. Достаток нужно скрывать! А если это невозможно — каждый день приходится ждать «гостей», которые твое захотят сделать своим. Как в революцию… И «гости» эти могут все: убить, ограбить, отсудить, просто отобрать. И нет на них узды, независимо от того бандиты это или представители власти. Какими нужно обладать возможностями, чтоб войти в квартиру, находящуюся под охраной, снабженную бронированной дверью с замками, которые с непривычки и открыть-то невозможно. Войти, взять все, что захочется и уйти, аккуратно закрыв за собой двери!
Мне не жалко монет!..
Нет, это я в запале. Мне, конечно, очень жаль монет. И не из-за того, что они стоят денег. А, в основном, из-за того, что они попали в чужие грязные руки. А я уже чуть было не привязался к этим монетам.
Месяцы, потребовавшиеся на поиск и приобретение новой квартиры, мы прожили, в основном, в Ленкиной коммуне. Впрочем, и старую квартиру приходилось довольно часто посещать, показывая ее очередным покупателям. Наконец, квартиру все-таки купили. Настало время вывозить мебель. Решили часть вещей оставить в Ленкиной коммуне, а часть забрать в новое жилье.
Какое счастье, что, когда я начал отодвигать шкаф с целью разобрать его, в квартире никого из посторонних не было. Потому что я обнаружил сейф. Он был вмурован в стену прямо за огромным шкафом и обнаружить его, не отодвинув это чудо мебельного искусства от стены, невозможно.
Вспомнил, что отец умирая все твердил о сейфе. Но никакого сейфа в квартире не оказалось, и я решил, что это плод его больного воображения. Правда, найдя в столе пакет с ключами, я снова призадумался, даже предпринял поиски, но ничего не обнаружил и оставил это занятие. А сейф-то нашелся…
Честно говоря, сперва я не очень обрадовался. Опять заботы, опасения. А потом решил, что ничего худого не будет, если гляну — что же там внутри. Но для этого сейф нужно было открыть. Конверт с ключами лежал в столе. Ворам он оказался без надобности. На кольце, на котором висели эти ключи, имелся еще и брелок со странной надписью: — Константин.
Вооружившись ключами, «приступил» к сейфу. Ключи подошли, один даже провернулся, отпирая один из замков, зато остальные стояли, как вкопанные. Я уже видел такие сейфы — пока не наберешь шифр ключи не проворачиваются. Шифр… Может этот самый «Константин»? Но в окошечках видны были не буквы, а цифры, да и самих окошек имелось лишь четыре.
— Константин, Константин…
Не связано ли с этим именем что-то нумизматическое? Причем связанное с Россией. Я напрягся, но ничего вспомнить не мог. В голову лезли Петры, Екатерины, Александры, Николаи, снабженные порядковыми номерами. Нет, Константина я припомнить не мог.
Отправившись на кухню, сварил себе кофе. Выпил, покуривая, посидел, но озарения не было. Но человек я достаточно методичный, поэтому принялся за размышления.
Если шифр связан с нумизматикой, а это, пожалуй, наиболее вероятно, и с именем Константин, то это имя нужно искать среди наиболее редких русских монет. А какие монеты наиболее редкие? Вот это я точно не знал. Нет, кое-какие познания имелись, но явно недостаточные для того, чтоб судить о редкости монет. Собственно, судить и не надо. Можно взять каталог и методично «прошерстить» его. Хотя… И это не нужно. Надо просто поискать это имя в каталоге. Тут я припомнил, что, в числе прочих, имеется и Каталог редких монет автора Мигунова. Немного порывшись, обнаружил его и принялся искать. Более того, не прошло и четверти часа, как отыскался и, неведомый мне, Константин. Оказывается, был и такой император. Дальше было просто. Единственным четырехзначным числом была дата его правления — 1825! Эти цифры я набрал, после чего сейф как-то сразу открылся.
Мы живем в большом старом доме в самом центре города. Адрес? Нет, его я не назову. Квартира наша довольно просторна, во всяком случае для троих. Да-да — троих! Нашему первенцу уже год, и все свободное время я провожу с ним. Впрочем, времени этого не так уж много — работы хватает.
Иногда думаю:
— А зачем мне моя работа? Ведь денег, оставленных отцом хватит и мне, и сыну… Это, если не продавать саму коллекцию. Подлинную коллекцию из сейфа.
Но такие мысли я гоню. Работать надо! Хотя бы для того, чтоб быть равным с окружающими. Работает Ленка, работают все наши друзья…
И еще, довольно часто я открываю огромный платяной шкаф, стоящий в нашей с Леной комнате, сдвигаю заднюю стенку, отпираю сейф, спрятавшийся в стене, и достаю монеты. Теперь я много больше смыслю в них. Достав, безразлично какую, планшетку, любуюсь монетами, беру их в руки, согреваю… Так проходит час, другой. Потом прячу монеты в сейф. Лена, в такие минуты, напряженно всматривается в меня. Иногда на ее лице появляются страдальческие морщинки. Глупая, моя душа принадлежит ей и сыну, а монеты занимают лишь уголок. Уголок…
Об отъезде мы пока не говорим. Зато часто ездим «развеяться». Где мы только не побывали… Но вопрос этот встанет рано или поздно, и… я не знаю, как на него ответить. Опять же, коллекцию за рубеж вывести невозможно…
Обычно, раз в месяц езжу на кладбище. Там, прямо у ворот, покупаю букетик цветов и медленно иду к дальнему участку. Подойдя, открываю калитку ограды, кладу цветы на плиту, сажусь на скамеечку, закуриваю и долго-долго смотрю на памятник, где на белом мраморе выбиты инициалы и фамилия отца, даты рождения и смерти и короткая надпись:
— ОТ СЫНА…
2001-2002
А. Бирштейн